Германтов и унижение Палладио

Укол?

– А мне надо присмотреться, чтобы понять, похож или не похож, хватит или не хватит! – рассмеялась Оксана. – Ещё сёмги?

Выпили вина.

– Во Франции всё же кухня разнообразнее, там, говорят, уже икру садовых улиток едят, вот бы попробовать…

– Я пробовал.

– И как?

– Пахнет лесом.

– А мне, хотя грех жаловаться на итальянскую кухню, часто селёдки с картошкой хочется. Юрий Михайлович, в России будет вскоре революция?

– Надеюсь, не будет – зачем нам, натерпевшимся от стольких революций, новая революция?

– Но у вас же тоталитарная власть.

– Правда?

– Ну, допустим, не тоталитарная, авторитарная. Пусть и мягко авторитарная, но разве не давит?

– От добра добра не ищут.

– Добра?

– Всё относительно: выбирая из двух зол – а других выборов в политике не бывает, – я лишь выбираю меньшее.

– Попробуете? – пододвинула тарелку с рваными кусочками пармезана.

– У наших тираноборцев, слава тебе господи, фальстарт случается за фальстартом. Они выкрикивают высокоморальные лозунги, но сами не знают, чего хотят, у них нет практической программы. К тому же сами они приросли к буржуазному комфорту, ненавистную власть свергать хотят так, чтобы комфорта своего не лишиться.

– Как вам модный писатель-детективщик, идейный вдохновитель протестов?

– Он был хорошим писателем, пока не поменял фамилию на псевдоним, пока не стал детективщиком и заодно, без отрыва от ускоренного производства – совестью революции.

– Какой ядовитый…

– Так вы не принимаете писателя или революционера?

– Писательство – дело тонкое, вкусовое, у каждого свои оценки, а вот…

– Не любите революционеров?

– Не люблю, за безответственность.

– Разве не правильные слова произносились с трибуны?

– О, начало революции, её зачин – это всегда песнь о свободе! Зато потом, вслед за правильными интеллигентными словами, бередящими и волнующими, быстро ли, медленно, но расшатывавшими устои власти и вносящими сумятицу как в массы, так и в правящую элиту – и это тоже всегда! – приходят радикалы, и интеллигенты вместе с их вдохновенно-правильными словами становятся сперва не нужны, а затем – вредны. Если же революция удаётся, если власть захватывается, то дальше – проламывая дорогу к светлому будущему – радикалы идут уже по трупам интеллигентов.

– Получается, что интеллигенты, зачинающие под правильными лозунгами революцию, вольно или невольно, но служат…

– …идейно-политической ширмой бандитов.

– Всегда? – сколько раз задавался ему этот вопрос.

Кивнул.

– Но бывают бархатные революции.

– В бархатных странах.

– Юрий Михайлович, вы – шестидесятник?

– Разве что – по возрасту своему и кругу знакомых.

– Открещиваетесь?

– Ничего не поделаешь, я не был ни социальным политпрожектёром, ни розовым политмечтателем. Никакого светлого и справедливого будущего как подарка от очеловеченного каким-то чудом советского социализма я не ждал даже в периоды политических послаблений, и когда в шестьдесят восьмом оккупация Праги прикончила оттепель, раздавив и прожекты, и мечты гусеницами танков, для меня это не стало убийственной неожиданностью.

– Чтобы не разочаровываться, не надо чересчур очаровываться?

– Примерно так.

– Чем же вы отличаетесь от донкихотствующих шестидесятников, ЮМ? Вы – циничнее их?

Укол?

– Трезвее.

– Ещё выпьете?

– Спасибо, с удовольствием.

– Так, о светлом будущем не мечтаете, революционеров не любите. А нынешний российский авторитарный застой и его лежачие политические камни, под которые ничего не затекает, вы любите?

– Тоже не люблю.

– Что же делать?

Разумеется, он сказал, что летом надо ягоды собирать и варить варенье, а зимой пить с этим вареньем чай. И ещё сказал, уходя от расхожих образов обязательных революционных стадий и бед и как бы подменяя отечественную тематику международной, что развитие коммуникационной сферы и массмедиа – телевизионных и сетевых – тихой сапой изменило мировые процессы, позволило внедрить под маскировкой всех прокламируемых свобод как бы мягкий тоталитаризм. Особенно в этом преуспели США, откуда правит миром избираемый раз в четыре года владыка, отвешивающий направо-налево демократические милости и затрещины, а под ним есть атлантически-солидарные и продвинутые в лицемерии лидеры Евросоюза. Кому нужны нынче вульгарные формы принуждения, тюрьмы и лагеря, когда закабалять можно предложением новых и новых технизированных удобств? И волки сыты и овцы целы – всё вроде бы разрешено, купаетесь себе в продекларированных свободах и безбрежном комфорте неотъемлемых прав, а на вас тем временем неощутимо-невидимо и, разумеется, политкорректно накидывается сеть.

– И ещё всевидящее око за каждым шагом постоянно следит?

– Видеокамеры: нас пронзают электронные взгляды.

– О Большом брате давно написаны антиутопии.

– Да, Хаксли, Оруэллом.

– Вы так мрачно воспринимаете нынешние изменения?

– Символические смерти Бога и Человека под напором нынешней цивилизации уже трудно не принять за реальные.

– И как… Как это можно описать?

– Довольно просто, до обидного просто: под «мягким», но тотальным напором машинизации человек забывает себя, естественного и сложного, и сам безропотно машинизируется, превращаясь в запрограммированного биоробота…

– Кем запрограммированного?

– Не кем, а чем – условно говоря, машинами, которые нас обслуживают: автомобилями, самолётами, телевизорами, кухонными комбайнами, компьютерами, сотовыми телефонами; самим ускорением ритмов жизни, дробящейся на операции, исполняемые нами автоматически.

– И мы всего этого хотим?

– Очень!

– А Бог?

– Бог даже если он ещё для кого-то жив, тоже хочет, судя по тому, как сам он быстро машинизируется: в бездумно-автоматизированном нашем сознании Бог уже замещается всемогущим образом Терминатора.

– И уже птицы падают с неба, в Америке, в штате Айдахо, – вздохнула Оксана. – Видели вчера новости?

– Помните «Из анкеты», алексеевское стихотворение?

В счастливом миредо потопая был весёлым троглодитоми добродушным мастодонтамя за ушами щекоталнобыл потоп.

В балконную дверь полилась музыка, показавшаяся знакомой.

– В La Pieta начался концерт. Знаете, Вивальди там служил органистом?

– Юрий Михайлович, ваша мама знаменитой оперной певицей была?

– Не очень, по-моему, знаменитой. Из-за болезни горла ей пришлось рано оставить Мариинскую сцену.

– У нас во Львове тоже был хороший оперный театр, с традицией, там когда-то Саломея Крушельницкая пела.

– Во Львове?

– Оксана из Львова, – кивнула Вера, – не нашла там после окончания университета работы и…