Гермоген

Говорили потом, что над головой царя Василия появилось сияние. И те, кто увидел его, дрогнули в ужасе. Первым кинулся бежать князь Роман Гагарин. За ним остальные. А всего мятежников было триста человек.

Их бегство произвело сильное действие на толпу. Многие устыдились, что не стали на защиту своего царя. Всех поразил рассказ о его мужестве и святом венчике вокруг головы. Значит, Господу угоден подвиг царя Василия. В тот день к Красному крыльцу нескончаемым потоком шли люди засвидетельствовать свою верность царю Василию.

Карамзин впоследствии писал: «Вся Москва как бы снова избрала Шуйского в государи: столь живо было усердие к нему, столь сильно действие оказанного им мужества!»

...В тот день Гермоген в молитвах своих долго благодарил Богородицу-Заступницу за спасение царя и державы. Но душа патриарха оставалась неспокойной. Враг, какого Россия не знала от века, стоял под стенами Москвы, а царский дворец едва охранялся, заставы меж Москвой и Тушином свободно пропускали «перелётов». Когда это было, чтобы подданным свободно дозволялось прямить врагу?!

С этими сомнениями Гермоген и пошёл к царю. Он опасался, что, одолев мятежников на этот раз единственно лишь силою своего духа, царь успокоится, как то было после победы над Болотниковым. Но Гермогену довольно было одного взгляда на Василия, чтобы понять, как неспокойна его душа.

— Благословляю, государь, тебя и твой подвиг!

Гермоген перекрестил царя и, придвинув к нему скамейку, сел так, чтобы видеть лик Казанской Богоматери в киоте.

— Твоими молитвами спасаемся, святейший!

— Молю Заступницу нашу, дабы и впредь сотворила, как то было задумано для спасения отчизны!.. Владычица наша удостоила тебя сего подвига, ибо ты всё претерпел. Ты обличил расстригу и вора и не дрогнул, когда голова твоя лежала на плахе; велев перенести прах царевича Димитрия в Москву, ты совершил труднейшее из покаяний. Ты стал лицом к лицу с мятежниками — один, оставленный всеми... Да станут добрым напутствием тебе мудрые слова Иоанна Златоуста: «Кто приступает к подвигам, испытав всё и претерпев бесчисленные бедствия, тот бывает выше всех и посмеивается над угрожающими, как над каркающими воронами».

— На это скажу тебе, святейший, что я не был один, когда вошли мятежники. Я видел тебя рядом. Ты молился о спасении отчизны.

— И о твоём, государь. А ныне пришёл спросить тебя, что станем делать для пресечения смуты? Не потворствуем ли мы мятежникам, открывая заставы и давая волю «перелётам»? Творцы смуты тебя же и корят смутой...

— Знаю. Через царя-де кровь льётся... Свои вины на царя кладут. Да на чужой роток, как говорится, не накинешь платок... А смута долго на Руси держаться будет. Мятеж одолеем, а смута останется. У смуты крепкие корни, ибо ещё при Иване Грозном была насеяна. Царь Иван будто топором разрубил державу на земщину и опричнину. Топором да плахой и порядок держался. Посечены были древние боярские роды, и тем подрублены были столпы, что крепили державу...

— Понимал ли царь, что норовит мятежникам и губителям державы? — словно самого себя спросил Гермоген и ответил: — Видно, далее правления своего сына-наследника помыслы его не шли... Думал, что, казня великих бояр, он укрепляет единовластие сына. Да за кровные грехи послан был ему лукавый змий, льстец и угодник Борис Годунов.

Шуйский вспомнил, как отец его назвал Бориса Годунова «первым вельможным новиком на Руси». И ведь так оно и было... С того времени стали пробиваться к власти люди случайные и ловкие, силу начали брать неведомо откуда взявшиеся дворяне и дети боярские. Мог ли думать Борис, что они и царя своего захотят иметь?

— Доверчив наш народ, зело доверчив, — произнёс Василий, отвечая своим мыслям. — Многие знают Захара Ляпунова [59] , каким был вором, как сносился с воровскими казаками, а всё ж стоят вместе с ним за царя «природного». А Захару, как и брату его Прокопию, только и надо, чтобы самим боярство получить... Таковы Тимофей Грязной и дьяк Сунбулов.

И, не надеясь более, что народ поймёт, какая беда постигла державу, царь и патриарх решили положиться на грамоты-вразумления ради самих мятежников. Слову печатному на Руси испокон веков верили более, нежели слышимому слову. Люди как дети.

59

Ляпуновы Захар Петрович и Прокопий Петрович — деятели Смутного времени. При Лжедимитрии I Прокопий стоял за самозванца, позже соединился с Болотниковым. После смерти М. В. Скопина-Шуйского поднял восстание в Рязани, сначала был за «Тушинского вора», потом за Владислава. В 1611 г. соединился с Заруцким и посылал грамоты против поляков, призывая всех к объединению. Заключён поляками под стражу, освобождён Дмитрием Пожарским. Но был зарублен казаками, недовольными его грамотой, запрещавшей грабежи.

Захар Ляпунов участвовал в насильственном пострижении Василия Шуйского в монахи. Участвуя в посольстве к Сигизмунду III, он во многом повредил усилиям Филарета и Голицына.

29

Времена наступали воистину библейские. Кровь лилась рекой. Уже не осуждали злодеев, злодейству радовались. Одни связывали со злодеями надежду на обогащение, или на чины, или хоть какую-то перемену. Другие чаяли вырваться на волю, избыть ненавистное холопство. В море злодейства всяк творил свою волю. Летописец свидетельствует, что взбесились тогда и многие церковные люди и чин священства с себя свергли. Как сказано в Писании: «Бог дал им дух усыпления, глаза, которыми не видят, и уши, которыми не слышат».

Скорбя при мысли о многих бедствиях, постигших державу, Гермоген, однако, верил, что повсеместное ожесточение было более временным, нежели сущим. И когда надо было вразумить Неверов, он приводил слова из послания римлянам апостола Павла: «И не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что воля Божья благая, угодная и совершенная».

Чад своих церковных Гермоген часто укреплял словами из Евангелия: «Они отломились неверием, а ты держишься верою». Иных увещевал, на иных накладывал епитимью. Но случалось, и предавал проклятию. «А истинно кающихся, тех любезно принимал и многих от смерти избавлял ходатайством своим. Терпением же его можно было только удивляться, каким он благодетелем представал перед злодеями», — свидетельствовал летописец.

И многих он в то ужасное время спас своим чадолюбием и нищелюбием. На трапезы свои он звал всяких людей, не отвергал и злодеев. Не уставал оделять из скудной казны своей и нищих и ограбленных, так что и сам впал в крайнюю нищету.

В эти годы им было написано множество грамот к народу. Сначала они носили увещевательный характер и были адресованы тем, кто пристал к мятежникам и после 17 февраля бежал в Тушино. То были слова боли и недоумения, воззвание к душе человеческой, написанные столь красноречиво, что Гермогена называли «вторым Златоустом».

«Ко всем прежде бывшим господам и братиям и всему священническому и иноческому сану, и боярам и окольничим, и дворянам и дьякам, и детям боярским и купцам, и приказным людям, и стрельцам, и казакам, и всяким ратным и торговым и пашенным людям, бывшим православным христианам всякого чина и возраста же и сана, ныне же из-за грехов ваших против нас обретающихся, не знаю, как вас и назвать — недостаёт мне слов, болезнует сердце моё, и всё внутри у меня терзается, и все суставы мои содрогаются. И плачу, и говорю, и рыдаю: помилуйте, помилуйте, братья и чада единородные, отпадшие от своих душ и родительских, от жён своих и чад, от сродников и друзей, появитесь, вразумитесь и вернитесь!»