Гермоген

— Ежели вельможа пошёл противу Бога, мне не спасти его. Но за что вы погубили смиренного старца Иосифа Девушкина?

Горобец казался удивлённым, не понимая, почему именно казначей интересует патриарха.

— Это тайна двоих. Третьему знать не дано, — уклончиво ответил он.

— Иди, заблудшая душа! Не ведаю ныне, чем помочь тебе... Но тому, что ты сказал, Горобец, не бывать. Господь не допустит, чтобы ляхи вошли в святую обитель. Иди! — повторил он.

5

Горобец сказал правду: Задумана была коварная сдача Сергиевой лавры. Но прав был Гермоген в своих предчувствиях: задуманное не сбылось.

События развивались по плану Петра Сапеги и его сообщников, но конец был неожиданным.

Искусный не только в ратном деле, но ещё больше в коварстве, Пётр Сапега заслал в Лавру известного притворщика лютеранина Мартиаса, верного и ловкого исполнителя замысла ляхов. Он должен был ночью впустить на монастырскую стену нескольких поляков и вместе с ними «пакость поде яти»: заколотить все пушки монастырские, «у пушек иззыбити затравы, а порох прижещи».

Мартиас сумел вкрасться в доверие князя Долгорукого (видимо, сие не стоило особого труда). Келарь Палицын впоследствии напишет об особой дружбе Долгорукого к этому Мартиасу: «Воевода же князь Григорий, яко родителя своего почиташе и во единой храмине почиваше с ним, и ризами светлыми одеян бысть...» Долгорукий советовался с пленным ляхом о важных делах и поручал ему ночную стражу. А тем временем Мартиас с помощью стрел извещал Петра Сапегу обо всём, что делалось в Лавре, и о планах-замыслах самого Долгорукого.

Гибель Сергиевой лавры была бы неминуемой, но помешал случай. В Лавру от Сапеги перебежал литовский пан Немко, глухой и немой от природы. Увидев Мартиаса, Немко отскочил от него и начал зубами «скрежетати» и плевать на него, а потом побежал к князю Долгорукому и начал изъясняться знаками: бить кулаком по кулаку, хватал руками стены келейные и, указывая глазами на церкви и на службы монастырские, начертал на воздухе, яко «всему взмётнутым быти», а воеводам «посеченным быти» и всем по обителям «сожжёнными быти».

На пытке Мартиас признался, что был лазутчиком Сапеги. Так сорвался ещё один коварный замысел неприятеля. Защитники Лавры не сомневались, что были спасены молитвами угодников своих Сергия и Никона. В монастырских церквах начались молебны и благодарственные пения Богу и угодникам — Сергию и Никону — чудотворцам.

А что же Немко? Сначала он, неведомо чего ради, изменил защитникам Лавры и вернулся в литовский полк, там его ограбили, сняли с него ризы, что были прежде на Мартиасе. И, пробыв у ляхов некоторое время, Немко вернулся к защитникам Лавры и начал усерднее прежнего ратовать за христиан — против литвы и изменников русских.

6

Успокоившись в душе своей за спасённую от гибели Лавру, Гермоген не успокоился, однако, в мыслях своих, опасаясь новых измен. Он много размышлял о легкомысленном в это смутное время скором доверии людям, коих не испытали на деле. Князь Долгорукий был испытан изменою, и всё же царь Василий поверил ему. Как могло статься, что он, первый воевода, стал клепать на своего же брата, воеводу Голохвостова, и клепал бездельно! Как могло статься, что он скороспело доверился пленному лютеранину, поселил его в своей комнате, ухаживал, как за отцом родным, доверял ему военные тайны, посылал в ночной дозор?!

Дивно и то, что Мартиаса поспешно изгубили. Не оттого ли, что кто-то опасался дальнейших его допросов? Истину ныне стараются спрятать подале, и злодейство стало делом обычным. Люди всё чаще стали говорить, что близится конец света, сопротивление злу и неправде ослабевало. И оттого зло множилось. Открыто насевались уныние и неверие.

Встревоженный этими настроениями, Гермоген сразу после заутрени отправился в царский дворец. И хотя думал застать царя одного, не удивился, увидев о чём-то толкующего с царём келаря Сергиевой лавры Авраамия Палицына. При появлении Гермогена келарь тотчас же смолк, но Василий нашёл нужным вернуться к прерванной беседе:

— Вот Авраамий говорит, что Россию терзают более свои, нежели чужие, и соплеменники более посекли царёвых ратников, нежели чужеземцы. Ино и так бывает, что ляхи токмо подзадоривают да посмеиваются, глядя, как Русь рубится с Русью... Что скажешь на это, Гермоген?

— Скажу, государь, что ино и так бывает... И что дивиться радости ляхов? Дивно, когда радуются сему соплеменники...

Сделав вид, что не понял намёка, и даже не взглянув в сторону Гермогена, келарь начал рассказывать о злодействах в самих святых обителях.

— Сердце трепещет, государь! Святых юных инокинь обнажали, позорили. Лишённые чести, они лишали себя и жизни в муках срама... Иные сами прельщались развратом...

— Да где же свершилось сие, что мы о том не слыхали? — сурово и одновременно насмешливо спросил Гермоген.

— Нас известили о том в письме...

— Да откуда то письмо? Из какой обители?

— К вам послали гонца, сами услышите... А ещё, государь, — продолжал Авраамий, — нам пишут, как свои предавали своих же жестокой смерти: метали с крутых берегов в глубины рек, расстреливали из луков и самопалов, в глазах родителей жгли детей, носили головы их на саблях и копьях. Грудных младенцев, вырывая из рук матерей, разбивали о камни. И, видя сию неслыханную злобу, ляхи содрогались и говорили: «Что же будет нам от россиян, когда они и друг друга губят с такою лютостию?!»

— Авраамий, но, ежели гонец ещё не прибыл, как же сии вести стали ведомы тебе? — спросил царь.

— О том, государь, у нас будет говорено особо... Или скажешь, что в сих вестях нет правды? Или знатные не обольщают изменою знатных? Или разумные не совращают разумных?

— Ежели кто увидит, как зло одолевает добро, а ложь истину, станем ли говорить, что ложь сильнее истины, а зло сильнее добра? — заметил Гермоген.

— Патриарху ли не знать, каково ныне святым обителям! Церковь гибнет, яко и отечество. Храмы истинного Бога разоряются, подобно капищам Владимирова времени. Скот и псы живут в алтарях, воздухами и пеленами украшаются кони, люди пьют из церковных потиров, мясо ставят на дискосы, на иконах играют в кости, блудницы пляшут в ризах иерейских, схимников заставляют петь срамные песни!..

Келарь задыхался, жестикулировал, чёрные глаза метали молнии. Он казался безумным.

Гермоген поднялся. Вид у него был гневен. Так хулить соотечественников и благодушествовать злодеям-ляхам!

— Государь, сии безумные речи насеваются дьяволом. Волею, данной мне освящённым собором, я возбраняю сии глумливые слова и скорблю о том, что изречены они келарем святой обители.

Царь переводил взгляд с патриарха на келаря, который как-то сразу притих. Василий понимал гнев патриарха, но в душе был смущён. Это он, царь, содействовал возвышению Авраамия Палицына. Едва сел на царство, освободил его из ссылки и содействовал назначению келарем Сергиевой лавры. Ныне же он не был уверен, что поступил правильно. В делах Палицын был ловок, да не всегда на пользу монастырю была сия ловкость. Были жалобы на самовольное распоряжение келаря монастырской казной. Его, как и Гермогена, изумили речи Авраамия. Он словно был рад державным бедам и не уповал на милость Неба.