Гермоген
Шрифт:
— Зачем это ему надобно?
— Думаю, что измену затеял Долгорукий-Роща. Приём-то хитрый, хоть и простой. Сказать, что ключи у него отнял Голохвостов, а сам тем временем откроет полякам ворота Лавры, а виноватить будут Голохвостова. Дурная молва о нём станет бедствием, ибо нет ничего быстрее, нежели дурная молва...
— До сего дня князь Долгорукий проявлял отвагу в битве с поляками...
— Ежели человек плут и коварник, то в отваге его великая опасность. В казаках мы не доверяли таким отвагам.
— Да, тут я вижу какую-то тайну меж сими
Он долго молчал, потом спросил не то Гермогена, не то самого себя:
— И однако, ключи от Лавры хранятся у князя Долгорукого... Что, однако, мешало ему впустить ляхов допрежь того, как затеялась сия кляуза?
— У всякого человека есть свой страх. В Долгоруком ещё жив тот страх, когда он изменил царю Борису. Как без страха помыслить, что все увидят за ним ещё прежний изменный след и оттого быстро догадаются о новой измене!
— А пошто неповинного казначея надобно было схватить?
— Вели, государь, отрядить людей, дабы освободить казначея... Либо же мы так и не дознаемся о тайне... Что может быть опаснее, чем передать всю власть коварнику?
4
Гермоген опоздал со своей просьбой освободить от ареста казначея Лавры Иосифа Девушкина. На другой день стало известно, что несчастный старец не выдержал пытки. Тело его было столь обезображено, что монастырские служки обряжали его с сокрушённым сердцем, плакали и ужасались.
Тем временем воевода Долгорукий-Роща пустил по монастырю торжественную молву:
— Нетерпелив же в крепких явился Иосиф. Все свои иудины умышления тонко изъявил.
Но всяк понимал: на пытке можно не токмо на другого, но и на себя наговорить... Впрочем, признаний Девушкина в измене никто не слышал, а сам Долгорукий позже стал отрицать, что пытал казначея. Но злодейство свершилось, и живший в то время в Москве келарь Лавры Авраамий Палицын довёл до царя о кончине «изменника», не сумев скрыть тайного торжества:
— И тако зле скончался, не утаил думы иудские. Воистину от Господа попущение сие.
Когда об этом стало известно Гермогену, он подумал, что неспроста эти речи, что есть какая-то опасная тайна, связывающая Долгорукого-Рощу и Авраамия Палицына с покойным казначеем. Он ожидал встречи с архимандритом, но события приняли неожиданный оборот. Гермогену сказали, что его желает видеть какой-то человек.
...Гермоген имел обыкновение выслушивать всякого, кто пожелал бы говорить с ним. Но на этот раз монах, прислуживавший Гермогену, доложил, что какой-то страховидный человек самоволом вошёл в патриаршие палаты и не хочет объявить своё имя.
— Кабы дурного тебе чего не содеял. Глядит, паче дьявол...
— Да ты, Онуфрий, видел ли дьявола?
— Ну, ежели не дьявол, так евонный брат...
— Коли Бог за нас, станем ли бояться дьявола! Вели впустить, Онуфрий!
Вошедший не поклонился патриарху и не перекрестился на иконы. Был он чёрен и лыс. Длинный нос выгнут клювом. Сильно развитая нижняя челюсть казалась вытянутой. Глаз его нельзя было разглядеть, они прятались под массивными надбровьями.
— Чем могу
быть тебе полезен, человече? За какой надобностью явился ко мне?Незнакомец приблизился к патриарху, спросил:
— Не узнаешь, Ермолай?
Глухой, словно бы из преисподней голос вернул Гермогена к тому времени, когда в Архангельском соборе объявились «духи» и начали вещать о гибели царства. В одном из «духов» Гермоген узнал Горобца. Этот чёрный страховидный мужик с голым черепом — ужели Горобец? Что же так скрутило его? Чем промышлял? Припомнились его слова: «Я получаю свои тридцать сребреников и на службу не жалуюсь. Человек я вольный и твоему царю не присягал».
— Ты служил Вору и ныне прибыл из Тушинского стана? — спросил Гермоген.
— Не совсем так, святой отец. Ныне я бежал из плена. Спасла казацкая сноровка, ночью кубарем скатился со стены. В вашей святой обители дюже высокие каменные стены.
— Зачем пришёл ко мне? — посуровел Гермоген.
— Отвоевался, значит, на поле брани. Думаю в миру нынче служить.
— Какой службы чаешь от меня?
Горобец коротко, зло рассмеялся:
— Не по душе будет тебе моя служба. — И вдруг без всякой видимой связи спросил: — Не ведаешь, где ныне боярин Салтыков Михайла Глебович?
— Не у меня о том надобно спрашивать. Вели навести справки в приказе...
На лицо Горобца наползла хмурая плутоватая усмешка:
— По приказам мы ходить непривычны. Ты разумей это дело так, что я пришёл к тебе вперёд сказать, что пойду против тебя вместе с боярином Салтыковым...
— Велика ли рать?
— Коли с дьяволом, то велика...
Гермоген глянул на Горобца, и показалось ему, что худое его лицо стало ещё чернее, а глаза пронзительнее. Ему припомнилось внезапное исчезновение Горобца в Архангельском соборе (словно вдруг провалился в подземелье), встреча с ним у Сергиева Посада, припомнились и его таинственные действия ещё в казачьи годы.
Видно, и вправду Горобец из тех отверженных, в кого вселяется дьявол, чтобы вредить миру.
И вдруг Горобец схватился за грудь:
— Тошно мне... Давит... Мне бы...
Гермоген дал знак монашку, и тот подал на подносе Горобцу небольшую чашу с кагором. Горобец жадно пригубил её, спросил:
— А покрепче нельзя?
— Не водится... — ответил монах.
— Вели его покормить с моего стола... — сказал Гермоген.
Горобец поднялся.
— Слово тебе хочу сказать, святой отец... Ныне ночью в Сергиеву обитель войдёт Сапега. Ему откроют монастырские ворота... Не спеши доводить до царя... Войско царь не пошлёт, дабы не оставить Москву на разграбление. А ежели пошлёт отряд — его разобьют на первой заставе... Обитель — наша. И Москва будет нашей. Промысли о себе... Ты уже стар... Пора и на покой...
— Кто осмелится открыть ворота Сапеге? — резко спросил Гермоген, пропуская мимо советы Горобца.
— Один вельможный пан... О, вполне почитаемый царём...
— Ни один вельможа не осмелится совершить гнусное предательство своими руками в виду всей Лавры... — резко продолжал Гермоген, предполагая, что под вельможным паном Горобец разумел князя Долгорукого-Рощу.
— Что же ты не спросишь меня, кто тот вельможный злодей, что предаёт святую обитель и своего царя? — насмешливо спросил Горобец.