Гермоген
Шрифт:
Святой Сергий предупреждал братию об опасности, о набеге или вылазке противника и потому являлся монахам неожиданно. Пономарю Илинарху он «явился» во время утреннего пения, когда пономарь забылся сном. Прервав его лёгкий сон, святой Сергий предрёк грозящую братии беду:
«Скажи воеводам и ратным людям: се к пивному двору приступ будет зело тяжёл. Братия же бы не ослабевала, но с надеждою держалась...»
И святой начал ходить по Лавре и по службам, кропя святой водой монастырские строения...
Илинарх, возможно, забыл об этом предупреждении, потому что никто не чаял возгремевших снарядов и голосов литовских людей, устремившихся к стенам Лавры. Сражение завязалось возле пивного двора, о чём и предупреждал Сергий. Но, видимо,
Скоро, однако, наступили дни ещё более тяжкие. Надвигался мор, и велика была скорбь братии, и ниоткуда не ждали утешения. И тогда снова «явился» святой чудотворец пономарю Илинарху, и братию облетели слова надежды:
«Скажи братии и всем страждущим во осаде, пошто унывают и ропщут на держащего скипетр? Аз неотступно молю Христа Бога моего! А о людях не скорбите. Людей к вам царь Василий пришлёт».
И действительно, на помощь изнемогающим защитникам Лавры был послан атаман Сухан Останков с шестьюдесятью казаками, которые привезли хлеба. И многим в те дни слышался голос чудотворца:
«Мужайтесь и не ужасайтесь! Господь спасёт место сие!»
И люди набирались мужества, не зная, сколько ещё протянется их сидение в осаде. А голос Сергия Чудотворца продолжал учить:
«Смотрите, братия, и удивляйтесь, как подаёт Бог тем, кто терпит».
Удивительно это участие в судьбе людей великого печальника земли Русской... Такова была сила чаяния народа, его вера в святого чудотворца.
Тем временем против Лавры шла война скрытая, тайная, губительная, ибо войну объявили свои же. Между иноками сеялись раздоры, рождалось недоверие, вредящее духу сплочённости.
Обратимся к одному Из драматических и самых сложных событий в судьбе Лавры, когда трудно было отличить истину от клеветы и коварства.
Взглянем на это событие проницательным оком Гермогена, суровая жизнь которого научила отличать истину от лжи. Забегая несколько вперёд, скажем, что ему также не удалось предотвратить трагедии. В те годы слово «измена» было столь часто в ходу, что наветы имели повсеместный успех. Клевета, если на её стороне была сила оружия, оставляла последнее слово за собой.
3
Гермогену стало известно, что воевода охранного отряда при Лавре Григорий Долгорукий-Роща схватил казначея Иосифа Девушкина по обвинению в измене и привёл его к пытке. Старец, известивший об этом Гермогена, был в тревоге и недоумении: воевода решил дело самоволом, без совета старцев и архимандрита, в нарушение тарханной грамоты. По словам старца выходило, что казначей не был виновен в измене и дело тут тёмное, тайное и опасное. Старцы опасаются, что ключи от монастырской крепости попадут в недобрые руки и неприятель войдёт в Лавру.
Гермоген тотчас отправился к царю. У Василия в это время находился келарь Троице-Сергиевой лавры Авраамий Палицын, несколько огрузший человек крепкого телосложения, с крупными чертами лица. Когда вошёл Гермоген, он в чём-то убеждал царя и не сумел скрыть некоторого замешательства при виде патриарха. На столе перед Василием лежали какие-то письма, и опять не укрылось от Гермогена, что келарь хотел прихватить их с собой, но при патриархе не решился это сделать. Бог весть какими путями насеваются дурные думы о человеке, но Гермоген видел, что келарь держится так, как если бы царь был его подружием и архимандрит Лавры у него в повиновении.
— Беда, Гермоген... Измена проникла в Лавру, кою мы доселе считали недоступной твердыней...
Царь протянул письмо. Гермоген стал читать:
«За четыре дня до приступа пришёл ко мне монастырский слуга Михайла Павлов и говорит: ты готовишься на воров, а Алексей Голохвостов на тебя наущает, говорит старцу Малахею Рожевитину: поди к слугам, которым веришь, и к мужикам клементьевским, говори им, что нам от князя Григория, в осаде сидя, всем погибнуть, и нам над князем Григорием надобно как-нибудь промыслить, ключи бы у него городовые
отнять. И я, князь Григорий, услыша такое слово, начал говорить дворянам, головам, сотникам, детям боярским и всяким ратным людям: мы готовимся на врагов, а только Алексей такое слово говорил, что у нас в святом месте будет дурно. Услыхав это, Алексей начал запираться; и старец Малахея перед дворянами запёрся, что такого слова у Алексея не слыхал, но потом прислал ко мне сказать: виноват я, князь Григорий Борисович, в том, что сперва запёрся, потому что если бы я стал говорить, то была бы у нас большая смута, а если Бог даст благополучное время, то и ни в чём перед государем не запрусь; и в другой раз присылал он ко мне с тем же словом. А прежде как я схватил вора Иосифа Девушкина, то Алексей говорил монастырским слугам, призвавши их к себе в седьмом часу ночи: пожалуйста, не выдайте казначея князю Григорию. А как я пошёл пытать казначея, то Алексей велел сбить с города всех мужиков. Я послал проведать слугу, и тот, возвратившись, сказал: площадь полна мужиков с оружием из съезжей избы. И я мужиков отговорил от мятежа и пошёл пытать казначея; но Алексей у пытки ни за какое дело не принялся, и то его нераденье видели многие дворяне и дети боярские и всякие ратные люди и мне о том после говорили: зачем это Алексей с тобою к такому великому делу не принялся?»Пока Гермоген читал это письмо, перед его мысленным взором пронеслось множество видений, вспомнились дни казачества. Припомнилось и поразившее Гермогена известие об измене князя Долгорукова-Рощи, когда он перешёл на сторону Гришки Отрепьева, заявив: «Служу Димитрию». «Какого слова ждёт от меня Василий? — думал Гермоген. — Или он забыл об измене князя, или поверил его покаянию? Или показалось ему, что в этом письме князь явил совесть, оттого и «уличает» измену? Видимо, так. Поверил же он злому изменнику, смердящему псу Шаховскому!»
Гермоген бросил на царя короткий пытливый взгляд. Виски его за последние дни совсем поседели, глаза прикрыты потемневшими веками. Можно было понять, как он устал. Бедный государь! Всё, что копилось при царях прежних — смута в умах, ослабление войска, разорение казны при Лжедимитрии I, — всё теперь в одночасье легло на его плечи. На самого совестливого из всех царей, самого милосердного, пережившего ещё до воцарения великое множество невзгод...
Между тем Василий тоже старался угадать мнение Гермогена и опасался его суровости. Он устал от коварства поляков, тех, кого ещё недавно называл своими братьями, устал думать о том, как обезопасить Москву от «Тушинского вора», как обратить на путь истинный легковерных москвитян. Но тяжелее всего было думать об измене своей же братии — князей. Или возвращаться к тому, что осуждал в прежних царях — к пыткам и казням? Ещё так недавно он был доволен и горд в душе, что поверил князю Долгорукому-Роще, изменившему некогда царю Борису. И хотя его предостерегали, он назначил Долгорукого-Рощу главным воеводой охранных отрядов Лавры. Ужели придётся явить всему честному народу свою ошибку?
— Что скажешь, святейший? Какую правду либо неправду узрел ты в сём письме?
— Вижу в сём деле завод князя Долгорукого-Рощи...
Уловив в глазах царя горючую боль, Гермоген опустил взгляд, но, не умея уклоняться от истины, продолжал:
— Меня многому научила в жизни казачья служба, государь. Ежели на казака кто-то налетал ястребом, кричал о воровстве и начиналась скорая расправа, значит, дело нечисто и кто-то думает, как наполнить руки деньгами, краденым добром... Схватили-то, государь, казначея, и князь стал пытать его, не получив согласия архимандрита и старцев...
— Из письма его, однако, следует, что он хочет явить свою ревность.
— Ревность, государь?! Или до тебя не довели, что князь пошёл против архимандритов и старцев? Что в святой обители учинилась смута?
— Что, чаешь, надобно делать?
— Доставить князя и старцев с архимандритом в Москву под крепкой охраной, дабы истина вышла наружу...
Царь хмуро молчал.
— Оставить этого дела нельзя, дабы не восторжествовала неправда, — продолжал Гермоген. — Видно, что Долгорукий хочет изгубить второго воеводу — Голохвостова...