Гёте. Жизнь как произведение искусства
Шрифт:
В беседе с канцлером Мюллером Гёте объяснял, что глупо «пытаться выстраивать систему и анализировать целое», ибо роман представляет собой «агрегат» [1607] . Его агрегатный характер он не считал недостатком, а видел в нем подтверждение особой реалистичности. «В этой книжице, – пишет он Рохлитцу, – как в жизни: в совокупности целого есть необходимое и случайное, главное и то, что присовокупляется к главному, что-то удается, что-то разваливается, отчего произведение приобретает своего рода нескончаемость, которую невозможно охватить и выразить в понятных, разумных словах» [1608] .
1607
Unterhaltungen, 183.
1608
WA IV, 46, 166 (23.11.1829).
Наиболее правильный подход к такого рода произведению – это внимание к «выбивающимся из целого деталям» [1609] . Последуем этому совету и остановимся лишь на нескольких деталях, характерных для последнего периода жизни Гёте.
Прежде всего обратим внимание на агрегатный характер романа, как называл эту особенность сам Гёте. Проявляется она в том, что форма романа, как уже говорилось выше, отражает его идейное содержание. В романе речь идет о том, как в условиях рассеивающей реальности
1609
WA IV, 46, 167 (23.11.1829).
Вот история молодого человека, взявшего на себя заботу о вдове с ребенком и стремящегося вести праведную жизнь, как она описывается в легендах об Иосифе и Марии. В итоге все трое действительно напоминают Святое семейство, как его обычно изображали старые мастера или современные Гёте назарейцы, которых сам он терпеть не мог. Поэтому остается лишь догадываться, не считал ли Гёте жизнь «святого Иосифа Второго» [1610] , нашедшего свой путь в подражании высокому образцу, пусть и благовидным, но все же примером власти изжившего себя прошлого: «Что живо, то должно жить, а кто живет, тот будь готов к переменам» [1611] . Перемены не затрагивают Иосифа Второго, пока он соотносит свою жизнь и жизнь близких с застывшей картиной. Вильгельма эта встреча настраивает «на какой-то старинный лад», ему кажется, будто он погружается в сон, и перед его внутренним взором проносятся живые картины. Он тоже чувствует неодолимое желание раствориться в этих картинах, и лишь встреча с Ярно, циником, знакомым читателю по «Годам учения» и вновь появляющимся уже под именем Монтан, вырывает его из этого наваждения.
1610
СС, 8, 12.
1611
СС, 8, 24.
Иосиф приобретает сходство с картинами, которыми восторгается, Монтан – с камнями, которые он изучает и коллекционирует, предпочитая их немое присутствие людской болтовне. Камень тверд и вечен, а человек переменчив и слаб. Камень непроницаем, человек – проницаем и уязвим. Монтан любит камни больше, чем людей, от которых он отвернулся. «Я хочу быть подальше от людей. Им помочь нельзя, и они мешают, когда хочешь помочь себе самому» [1612] .
Таким образом, персонажи, появляющиеся в самом начале романа, представляют собой две крайности. Иосиф Второй живет так, как, по его мнению, жил его идеал, и в этом находит смысл и успокоение. Монтан уклоняется от любых внешних влияний, становясь непроницаемым, как камень. Он – воплощение «себялюбивого» начала в самой крайней его форме. В новом романе он отвергает провозглашенный в «Годах учения» идеал всестороннего образования. По его убеждению, человек должен найти свою узкую дорогу, а не перелетать, подобно бабочке, с цветка на цветок, лакомясь нектаром то здесь, то там. Не всесторонняя восприимчивость, а твердость в исполнении определенной функции, не воспитание личности, а профессиональная подготовка – вот что необходимо, вот что приносит пользу обществу и самому человеку, ибо тем самым предотвращается опасность потерять самого себя. «Сейчас пришло время односторонности», – заявляет он и требует от Вильгельма, чутко реагирующего на самые разные внешние воздействия, чтобы тот «превратил себя в один орган и ждал, какое место отведет тебе в общей жизни благонамеренное человечество» [1613] .
1612
СС, 8, 27.
1613
СС, 8, 32. Перевод несколько изменен. – Прим. пер.
Как ни странно, именно Монтан, избравший для себя путь отшельника, требует от человека, чтобы тот приносил пользу обществу. Впрочем, в этом есть своя логика. Любитель горных пород от овеществления самого себя приходит к окаменению. Неудивительно, что Вильгельм, прежде «искавший подлинных сокровищ лишь в человеческом сердце» [1614] , с трудом переносит подобные разговоры. Однако и Монтан, и другие персонажи романа не обречены проводить в жизнь провозглашаемые ими принципы, оставаясь такими же, какими они были в начале. Так, по ходу действия сердце Монтана снова смягчается, а от его мизантропии остается лишь осторожность и недоверчивость. Тем не менее он по-прежнему выступает за строгий реализм, не допускающий никаких проявлений романтики и сентиментальности.
1614
СС, 8, 33.
Следующая остановка в пути тоже не приносит Вильгельму особой радости. Здесь, в дядюшкином поместье, они с сыном Феликсом сначала попадают в плен – так дядюшка встречает всех своих гостей. Вскоре после их освобождения выясняется, что правила жизни в поместье – это лишь другая форма ограничения свободы. Дух этих правил столь же утилитаристский и враждебный всякой поэзии, как и жизненные принципы Монтана. Над одной из дверей дома красуется надпись: «От полезного через действительное к прекрасному» [1615] . На первом месте здесь, стало быть, нужное и полезное, и сквозь это игольное ушко должна пройти красота – другого шанса у нее нет. «Во всем доме, – сказал хранитель, – не найти картины, содержащей даже отдаленный намек на религию, предание, миф, легенду или сказку. Наш господин считает, что воображение нужно поощрять лишь к тому, чтобы оно рисовало нам подлинные вещи. Он любит повторять: ”Мы измышляем слишком много, чтобы еще и подстегивать внешними средствами эту опасную способность ума”» [1616] .
1615
СС, 8, 57.
1616
Там же.
В своем поместье дядюшка проводит в жизнь проект реформирования общества. Здесь нет места расточительству – все вкладывается в увеличение доходов и превращение людей в трудочасы и вознаграждение. При этом дядюшка видит себя филантропом. Парки и увеселительные сады в его владениях были закрыты, а на их месте посажены плодовые деревья и разбиты грядки. От своей собственности дядюшка не отказывается, но хочет использовать ее на общее благо, ибо богача люди ценят лишь потому, «что он, имея
множество потребностей, хочет, чтобы везде получили долю от его избытка» [1617] . В то же время поддерживаются лишь те удовольствия, которые помогают сохранить и по возможности повысить работоспособность. Воскресный день проходит в тишине: «каждый остается в одиночестве, посвящая его часы предписанным размышлениям. Человек – существо ограниченное, и воскресенье у нас посвящено раздумьям об этой ограниченности» [1618] . В будни человек ограничен своими обязанностями, а в воскресные дни размышляет над этим ограничением. Так он надежно избавлен от соблазна хотя бы в этот день выйти за привычные пределы. Мудрая Герсилия, которая впоследствии влюбляется в Феликса, замечает, что что-то здесь не так. «Вот так чистая жизнь, – восклицает она, – если я смиряю себя каждые восемь дней» [1619] .1617
СС, 8, 60.
1618
СС, 8, 75.
1619
Там же.
Дядюшкино поместье – первая из реализованных социальных утопий, которые довелось видеть Вильгельму. По сравнению с другими, она самая либеральная, ибо все последующие реформаторские проекты еще больше ограничивают человеческую свободу. И для всех них характерна одна общая черта – приоритет пользы и выгоды. При этом отдельный индивид подобен органу в едином организме, или, точнее, колесу или винтику в механизме. Ты – ничто, твой народ – все. Все общественные утопии в романе объединяет этот рациональный и глубоко прозаичный принцип: «Если работы много, рассуждать некогда» [1620] .
1620
СС, 8, 211.
Фантастическое и таинственное, сердечная тоска, дерзкие и сумасбродные мысли и желания – все это изъято из основного или рамочного сюжета и перенесено в новеллы. В главной фабуле романа слабодушный Вильгельм Мейстер бродит по свету, наблюдая со стороны встречающиеся на его пути соци – альные утопии. Время от времени ему попадаются «отрекающиеся», которые так же бесцельно блуждают посреди этой пустыни рациональной упорядоченности. Лишь один раз и как будто издалека раздается и обрывается на полуслове песня Миньоны: «Ты знаешь край лимонных рощ в цвету, // Где пурпур королька…» [1621] У озера Лаго-Маджоре «отрекающиеся» находят друг друга: «Женщины бросились друг другу в объятья, мужчины обхватили друг друга за плечи, и Диана стала свидетельницей самых благородных и чистых слез». Но вскоре наступает отрезвление: «…они разомкнули объятья, молчаливые, обуреваемые странными чувствами и желаниями, среди которых уже не было места надежде» [1622] .
1621
СС, 8, 210.
1622
Там же.
Все они – достойные, добродетельные люди, но ничто не может им помочь. Невзирая на романтичные пейзажи, читатель становится свидетелем заката поэзии: «И тут, словно от прикосновения волшебного жезла, рай мгновенно превратился для наших друзей в пустыню» [1623] . Новалиса, который еще «Годам учения Вильгельма Мейстера» ставил в вину предательство поэзии, этот окончательный триумф прозы привел бы в ужас.
Сложно сказать, одобрял ли Гёте столь деятельный образ жизни, не оставляющий времени для томлений и раздумий, или же просто считал его неизбежным в наступающую эпоху механизации и функциональности. В романе нет однозначного ответа на вопрос, что собой представляет он сам – критику расколдованного мира или одно из его проявлений. На грани между прекрасным сном и кошмаром рождаются и идеи, и планы переселенцев. В Америке они собираются приложить все силы для того, чтобы время не тратилось впустую: повсюду будут воздвигнуты «телеграфные вышки», днем и ночью напоминающие о времени. Тому, чтобы каждый приносил пользу обществу, «немало способствует умение распределять время и не упускать ни часа» [1624] . За соблюдением временного режима должна следить полиция, а главное правило для нее гласит: «…кто выкажет себя неудобным сожителем, тот устраняется из общества, пока не поймет, как надо себя вести, чтобы тебя терпели» [1625] . Миньону и ее единомышленников здесь вряд ли бы стали терпеть. Власть осуществляется амбулаторно: правители постоянно кочуют, и в результате кто-то выпадает из поля зрения власти, а кто-то оказывается под ее прицелом; все регионы поочередно то пользуются относительной свободой, то попадают под строжайший контроль. Так обеспечивается «равенство» в обществе. Что касается демократии и мажоритарного принципа, то здесь переселенцы предпочитают отмалчиваться: «Относительно большинства голосов мы держимся особых понятий; правда, мы не лишаем его силы в повседневном обиходе, однако не слишком ему доверяем. Но на этот счет я не вправе распространяться подробнее» [1626] . Тем подробнее рассказ о прочих проектах, направленных на ужесточение дисциплины: в новом обществе не будет ни кабаков, ни библиотек – потребление алкоголя и романов должно быть ограничено. Впрочем, такой роман, как «Годы странствий», скорее всего, не вызвал бы недовольства у этих апостолов трезвости и рациональности.
1623
СС, 8, 211.
1624
СС, 8, 352.
1625
СС, 8, 353.
1626
СС, 8, 254.
Однако роман населен не только «отрекающимися» и теми, у кого нет ничего, от чего они могли бы отречься. Один из его героев – Феликс, сын Вильгельма, воплощение свежих жизненных сил и жизнелюбия. Он влюбляется и на собственном опыте переживает те безумства и страдания, без которых не обходится любовь. Новеллы по содержанию тоже ярче и живее основного действия. В них Гёте берется за близкую ему тему любви стареющего человека к более молодой женщине, причем дважды описывается довольно пикантная ситуация, когда за сердце одной и той же женщины борются отец и сын. Здесь уместно напомнить (не делая, впрочем, преждевременных выводов), что в 1816 году Гёте всеми силами старался ускорить бракосочетание своего сына с Оттилией фон Погвиш, чтобы наслаждаться близостью этой привлекательной и умной молодой женщины в доме на Фрауэнплан. Делясь своими размышлениями о предстоящей свадьбе, Оттилия пишет матери: «Гёте меня пугает – и спрашивает еще чаще, чем прежде, что из этого выйдет?» [1627] Когда Оттилия наконец выходит замуж за Августа, то делает она это не по любви, а исключительно потому, что восхищается его отцом и хочет, чтобы ее дальнейшая жизнь проходила вблизи этого почитаемого ею человека. Ее письма к Августу, сухие и деловитые, – проза, письма свекру – поэзия. В любом случае ее история очень хорошо подошла бы для венка новелл из «Годов странствий».
1627
Ottilie, 184.