Гёте. Жизнь как произведение искусства

Гёте сначала отклонил это предложение, не преминув заметить, впрочем, что уже имеет успешный опыт написания «стихов на случай» [1520] . Так, для дирекции купальни в Галле он сочинил что-то в этом духе – замечание не вполне уместное, поскольку в Берлине от него ждут возвышенных и торжественных строк, а не восхваления удовольствий от купания. Два дня спустя Гёте, однако, заинтересовался этим заказом – слишком «лестным» [1521] , чтобы от него отказываться. Он намекнул, что у него уже есть и кое-какие задумки, которые он, впрочем, не хотел раскрывать. Иффланд на седьмом небе от счастья – ему удалось заполучить в авторы самого Гёте: «Нет более великого праздника, чем когда первый человек нации пишет произведение о столь великом событии» [1522] . Иффланд мог только мечтать о таком счастливом сочетании: величайший немецкий поэт пишет драму по случаю величайшего для немцев праздника.

1520

WA IV, 24, 277 (18.5.1814).

1521

WA IV, 24, 284 (20.5.1814).

1522

MA 9, 1162.

Иффланд, несомненно, хотел получить пьесу, более тесно связанную с недавними событиями, чем представленная ему несколько недель спустя драма Гёте «Пробуждение Эпименида». «Драма на случай» получилась довольно странной, так как вместо того чтобы прославлять победу, автор выводит на первый план волнующую его проблематику. Частное вытесняет официальное. Для создания иллюзии объективности личного высказывания действие помещено в античный антураж, а смысл зашифрован в аллегории. Когда год спустя в Берлине состоялась премьера этой пьесы, острые на язык берлинцы переделали ее название из «Эпименида» в «Э, что имелось в виду?». В основу своей драмы Гёте положил античное предание о любимце богов, который проспал всю свою жизнь, за что боги, вопреки ожиданиям, не наказали, а, наоборот, наградили его особым даром видеть то, что не видят другие. В предпоследней сцене Эпименид предстает перед зрителем подавленным и исполненным раскаяния:

Но стыдно мне часов покоя. Зачем я с вами не страдал? Пред вашей скорбью и тоскою Теперь ничтожен я и мал.

На что жрец отвечает:

Боги так определили, Не хули их: ведь они В тишине тебя хранили, Чтоб ты зорче видел дни [1523] .

Постановка драмы постоянно откладывалась. Сначала не состоя лась встреча императоров, потом умер Иффланд. Пьеса была поставлена в марте 1815 года, в годовщину вступления союзных войск в Париж. Как и следовала ожидать, эта замысловатая, перегруженная нравоучениями и бедная действием пьеса не встретила горячего приема у публики, но Гёте, невзирая на это, почувствовал облегчение: он исполнил свой долг и теперь мог снова обратиться к вещам и темам, которые его действительно интересовали.

1523

Перевод С. Соловьева.

Весной 1814 года союзники вошли в Париж и сослали Наполеона на Эльбу. Гёте, восхищавшийся Наполеоном как силой, вносившей порядок в хаос (как воплощение воинственности Бонапарт внушал ему ужас), с изменением властных отношений связывал надежды на новый миропорядок. Это его волновало прежде всего. Весной 1814 года он наконец почувствовал облегчение; оглядываясь назад, Гёте ощутил, как сильно его тяготили и отвлекали от работы внешние события, войны и присутствие в городе войск, а также упаднические или, наоборот, воинственные настроения. Отношения с герцогом тоже улучшились после того, как исчезли связанные с Наполеоном разногласия. Теперь ничто не мешало ему написать: «Наша здешняя жизнь протекает в покое и скромных радостях» [1524] . Он чувствует «дыхание весны», пишет Гёте Цельтеру, и, может быть, еще «поднимет на ноги» [1525] свою «Волшебную флейту», а именно вторую ее часть, которая пока оставалась незаконченной. Он стал разбирать свои заметки о путешествии в Италию, готовя к изданию дневники и письма того периода. Погружение в счастливое прошлое тоже придало ему сил. Сначала от этой работы его отвлек «Эпименид», однако и в нем речь идет о пробуждении жизненной энергии. «Все мы как заново родились, // Тоска души утолена!» [1526] – восклицает Эпименид.

1524

WA IV, 24, 195 (13.3.1814).

1525

WA IV, 24, 199 (15.3.1814).

1526

MA 9, 230, V. 942.

Однако по-настоящему «заново родившимся» Гёте почувствует себя лишь несколько недель спустя. В середине мая 1814 года Котта посылает ему «Диван» – собрание песен персидского поэта XIV века Хафиза в новом переводе Йозефа фон Хаммера. Это не было первым знакомством Гёте с лирикой Хафиза – переводы отдельных стихотворений уже были ему известны. Кое-что из его наследия опубликовал Гердер. Для своей так и оставшейся незавершенной драмы «Магомет» Гёте еще в 1773 году изучал арабскую и персидскую культуру. Для него этот мир принадлежал к тому же культурному пространству, что и Ветхий Завет – и Библию, и Коран в начале 1770-х годов он читал как художественные произведения. В его восприятии от «Песни песней» Соломона не так уж далеко до любовных песен Хафиза, а от библейских легенд про Авраама и Якова – до сказок «Тысячи и одной ночи». И там, и там чувствуется «дух патриархов». Когда, работая над «Поэзией и правдой», Гёте снова мысленно возвращается к тем своим первым впечатлениям, в письме к Рохлитцу он называет это культурное наследие «азиатскими мироначалами»: «Обретенная в них культура тянется нитью через всю мою жизнь и еще не раз проявится в ней неожиданным образом» [1527] .

1527

WA IV, 22, 252 (30.1.1812).

Так оно и произошло: через два с половиной года после этого письма Гёте, вдохновленный чтением Хафиза, за несколько дней до лета 1814 года написал более тридцати стихотворений, которые он вначале объединил под общим названием «Стихи к Хафизу». В конце года, когда к ним добавились новые произведения, Гёте хотел назвать сборник «Немецким диваном». К началу лета следующего года, когда он составлял указатель, стихотворений накопилось уже более сотни, и в конце 1815 года он разделил их на отдельные книги – секции, куда впоследствии распределялись и новые стихи, количество которых продолжало расти вплоть до момента публикации летом 1819 года. Так возник самый большой стихотворный цикл Гёте. Некоторые стихотворения он опубликовал раньше других в коттовском «Сборнике для дам за 1817 год», чтобы узнать, какое впечатление они произведут на читателей. Результат не оправдал ожиданий, и Гёте написал «Статьи и примечания к лучшему уразумению “Западно-восточного дивана”» – работу, в которой содержатся не только объяснения особенностей персидско-арабской традиции, но и важные идеи о религии и ее отношении к поэзии.

Вспоминая свое знакомство с «Диваном» Хафиза в начале лета 1814 года, Гёте пишет в «Анналах», что перед лицом столь сильного впечатления он был вынужден «действовать продуктивно», потому что иначе просто «не выстоял бы перед этим сокрушительным явлением». Он предался этому новому, только что разбуженному в душе настроению и позволил ему распоряжаться своим вдохновением, ибо хотел «бежать из реального мира, явно и тайно грозящего себя погубить, в мир идеальный» [1528] . Мотив мира, находящегося на краю гибели, подхватывается и в первом стихотворении цикла:

1528

MA 14, 239.

Север, Запад, Юг в развале, Пали троны, царства пали. На Восток отправься дальний Воздух пить патриархальный, В край вина, любви и песни, К новой жизни там воскресни [1529] .

Омоложение и новую жизнь дарует источник Хидира. Хидир, согласно мусульманской мифологии, нашел источник живой воды и с тех пор сидит у найденного им источника с зеленым пушком вокруг рта и в одеждах зеленого цвета – цвета весеннего роста и плодородия.

1529

СС, 1, 321.

В те недели и месяцы лета 1814 года, когда появился замысел и были написаны первые песни «Западно-восточного дивана», а также летом следующего года Гёте пережил то, что впоследствии в разговоре с Эккерманом он назвал «повторной возмужалостью». Вот как он описывает в этой беседе пережитый им в тот период подъем творческих сил: «…когда я весь был во власти “Дивана”, я иной раз писал по два-три стихотворения в день, все равно где – в чистом поле, в экипаже или в гостинице» [1530] .

1530

Эккерман, 561–562.

В лирике Хафиза Гёте привлекала и вдохновляла прежде всего легкая, шутливая интонация, которая не терялась даже в переводе и позволяла соединять и смешивать обыденное и возвышенное, чувственное и духовное, мысль и фантазию, мудрость и шутку, иронию и самоотдачу. Этому восточному поэту, пишет Гёте в своих «Статьях и примечаниях», нравится «отрывать нас от земли и возносить на небо, чтобы потом с небес снова низвергнуть вниз, и так далее» [1531] . Любовь, песни, вино и молитва – вот его неисчерпаемые и поэтому повторяющиеся снова и снова темы.

1531

MA 11.1.2, 168.

В своих заметках и комментариях Гёте обращает внимание и на другие особенности поэзии Хафиза. С одной стороны, Хафиз был учителем и ученым, посвятившим себя исследованию серьезных вопросов богословия и грамматики. С другой – его стихи резко контрастируют с этой серьезностью. Очевидно, сочиняя их, он думал иначе, чем в остальное время своей жизни. Шутливые, ироничные, эротические или даже фривольные, его песни – пример того, «что поэт не должен обдумывать и лично переживать абсолютно все, что говорит» [1532] . Об этом не стоит забывать, чтобы не поддаться искушению трактовать любовную историю, начавшуюся осенью 1814 года в усадьбе Гербермюле под Франкфуртом и продолжившуюся летом следующего года, как фактическую основу литературного маскарада, в котором она воплотилась. Гёте не испытал всего того, о чем писал в своих стихах. И Марианна, и он сам отлично это осознавали. Как пишет Гёте Цельтеру, он изыскал такой «способ сочинительства», который позволил ему «быть столь же безрассудным в любовных делах, каким обычно бываешь лишь в молодости» [1533] . 25 июля 1814 года Гёте едет в Висбаден. Вместо привычного пребывания на богемских курортах в этот раз он решает отправиться на воды на запад, что в предыдущие годы было небезопасно из-за близости военных действий. Для Гёте это еще и возможность в полной мере насладиться миром. Цельтер также решает этим летом посетить одну из лечебниц вблизи Висбадена – почему бы им не встретиться там? Кроме того, оказавшись в родных местах, нельзя не посетить Франкфурт и не встретиться с Сюльпицем Буассере, который уже давно хотел показать Гёте свою коллекцию старогерманских мастеров – Гёте задумал написать статью о его картинной галерее. Стало быть, у Гёте было немало причин отправиться в путь. На этот раз он покидает дом в особенно приподнятом состоянии духа, и уже утром первого дня пути, исполненный ожиданий и добрых предчувствий, в карете записывает стихотворение, впоследствии включенное в первую книгу «Западно-восточного дивана» под названием «Феномен»:

1532

MA 11.1.2, 164.

1533

MA 20.1, 403 (11.3.1816).