Гёте. Жизнь как произведение искусства

Лотта указала восторженному Гёте на границы дозволенного, но, с согласия своего жениха, не хотела разрывать с ним дружбу. В глазах Кестнера Гёте тоже был интересным человеком, которого он не хотел отпускать. Поэтому после прояснения всех недоразумений и недомолвок Гёте остался с Лоттой и Кестнером в качестве друга семьи. «Так провели они дивно прекрасное лето; то была настоящая немецкая идиллия: прозаической ее частью являлся плодородный край, поэтической – невинная любовь» [365] . Вместе они бродили по полям, слушали пение жаворонков, изнемогали от жары, мокли под грозовыми ливнями, сидели за кухонным столом и лущили горох. Такое мирное сосуществование могло бы продолжаться и дальше, но Гёте, по мнению Кестнера, все же обладал «качествами, которые представляют опасность для женщины, особенно если она чувствительна и имеет хороший вкус» [366] . В чувствах своей Лотты Кестнер не сомневается, но, как он признается в письме другу, не уверен в том, что сможет «сделать Лотхен счастливой, как он [Гёте]». Он не хочет терять ни друга в лице Гёте, ни невесту в лице Лотхен. Поэтому испытывает огромное облегчение, когда Гёте наконец понимает, «что должен сделать над собой усилие, чтобы успокоиться» [367] . Таким усилием в данном случае стало не что иное, как решение тайно покинуть город.

365

СС, 3, 459.

366

VB 1, 39 (18.11.1772).

367

VB 1, 40 (18.11.1772).

Рано утром 10 сентября 1772 года Гёте, никого не предупредив, уезжает из Вецлара. Вечер накануне они проводят втроем. Кестнер пишет в своем дневнике: «Он, я и Лотхен говорили о странных вещах – о состоянии после этой жизни, об уходе и возвращении и т. д.; разговор этот начал не он, а Лотхен. Мы условились: кто из нас умрет первым, должен, если у него будет такая возможность, известить живущих, как выглядит та жизнь. Гёте казался совершенно подавленным» [368] . На следующее утро Гёте оставляет два прощальных письма – одно для Кестнера, а второе – вложенное в первое – для Лотты. Кестнеру: «Если бы остался у вас хоть на минуту дольше, я бы не выдержал» [369] . Лотте: «Вот я один и могу дать волю слезам; оставляю вас в вашем счастье, но не покидаю ваших сердец» [370] .

368

VB 1, 32 (10 и 11.9.1772).

369

WA IV, 2, 21 (10.9.1772).

370

WA IV, 2, 22 (10.9.1772).

Читая эти прощальные письма, Лотта тоже не может сдержать слез. Она грустит, хотя и чувствует огромное облегчение. Кестнер пишет в дневнике: «И все же она была рада, что он уехал, ибо она не могла дать ему то, чего он желал. Он ведь был сильно влюблен в нее и буквально терял голову. Она же всегда такого избегала и не предлагала ничего, кроме дружбы, заявив ему об этом напрямую. Мы говорили только о нем» [371] .

Они еще долго будут о нем говорить – поначалу с теплотой и дружескими чувствами, а после выхода в свет «Вертера» – с горечью и обидой. Впрочем, и это со временем пройдет.

371

VB 1, 33 (10 и 11 сентября 1772).

Глава восьмая

Портрет молодого Гёте. Переписка с Кестнером. Самоубийство Иерузалема. Публикация «Гёца». Ненайденная жемчужина становится звездой. Эйфория. Прометей. Поэт или пророк? Магомет. Сатирические нападки на лжепророков

Прежде чем последовать за молодым Гёте по его жизненному пути, мы ненадолго остановимся и посмотрим, каким в это время видело его окружение, например, тот же Кестнер – человек с трезвым и острым умом, у которого были веские причины скептически относиться к своему сопернику, несмотря на то что он, едва ли не против собственной воли, в то же время очень высоко его ценил. Сохранился черновик письма Кестнера, в котором он рисует, наверное, самый точный и выразительный портрет молодого Гёте из всех, что доступны нам сегодня.

«Он обладает тем, что называют гением, имеет к тому же весьма живое воображение. Склонен к резким аффектам. Образ мыслей благороден. Человек с характером. Любит детей, охотно и подолгу возится с ними. Он неровен и противоречив. В его внешности и поведении есть много такого, что может производить неприятное впечатление. Но дети, женщины и многие другие очень хорошо к нему относятся. Он делает все, что пожелает, совершенно не заботясь о том, нравится ли это окружающим, модно ли это, отвечает ли это каким-то принятым понятиям. Всякое принуждение для него ненавистно. К слабому полу относится с особым уважением. Свои жизненные принципы он пока еще определил нетвердо и только пытается создать себе какую-то систему. <…> В нем нет тяги к ортодоксальности, однако это не от гордости, прихоти или потребности что-то из себя изображать. Он <…> старается не мешать другим жить в мире своих устоявшихся представлений. <…> Он не ходит в церковь, не ходит к причастию, редко молится и объясняет это так: “Я для этого недостаточно лжив”. <…> О христианской религии высказывается с уважением, но трактует ее совсем иначе, чем наши ученые богословы. <…> Он стремится к истине, но большее значение придает ощущению правды, нежели внешней ее демонстрации. <…> Изящные науки и искусства он сделал своим главным занятием в жизни, или, точнее, все науки, кроме тех, что могут приносить доход. <…> Одним словом, это очень странный человек <…>» [372] .

372

Письмо Хеннингсу: VB 1, 36 и далее (осень 1772).

Остроумие и находчивость, безудержная фантазия, личное обаяние, пренебрежение условностями и модой, спонтанность – эти качества сразу видны окружающим. Серьезность, честность и совестливость глубже запрятаны в его характере и проявляются в первую очередь в религиозных вопросах. К самой религии он относится с глубоким почтением, но не к ее догматам и притязаниям на власть. Этот «странный человек» во всем проявляет свой характер и интересы своей внутренней жизни, но при этом с безграничной любознательностью исследует внешний мир, познавая его на свой особый лад. Ему чужды «доходные науки» и стремление к профессиональной карьере. Впрочем, его положение позволяет проявлять подобную незаинтересованность. Кестнер, человек весьма практичный и прагматичный, отмечает эту черту в характере Гёте без какого-либо высокомерия или, наоборот, восхищения, лишь удивляясь подобной независимости и свободе в суждениях.

Такое впечатление оставляет о себе Гёте в Вецларе, а сам пешком отправляется вдоль берега Лана во Франкфурт. По пути он наносит визит знаменитой в то время писательнице Софи фон Ларош, которая с мужем и семьей проживает в роскошном особняке недалеко от замка Эренбрейтштейн. Отец семейства – много путешествовавший, просвещенный дипломат – снисходительно и немного свысока смотрел на тех любителей изящных искусств, которых привечала его жена. Софи – кузина и недолгое время невеста Виланда – стала знаменитой благодаря своему эпистолярному роману «История девицы фон Штернгейм». Читатель был уверен, что образ главной героини – чувствительной и добродетельной девицы – Ларош писала с самой себя, и каково же было разочарование, когда выяснилось, что в жизни писательница – рассудительная светская дама. По крайней мере такое впечатление она произвела на Гёте, когда Мерк познакомил их в начале 1772 года в Дармштадте. При более близком знакомстве она открылась ему с другой стороны. Между ними завязываются доверительные отношения, и в дальнейшем в письмах Гёте даже будет иногда называть ее «мамой» [373] . Впрочем, определенная сдержанность и осторожность остаются. С ней он ведет себя как беззаботный, болтливый острослов и весельчак, но при этом всегда следит за тем, чтобы она не замечала перепадов его настроения. С семьей Ларош Гёте будет связан в трех поколениях – с мадам Ларош, с ее дочерью Максимилианой, в замужестве Брентано, обладательницей черных глаз – такие же глаза будут у возлюбленной Вертера Лотты, и с ее дочерью Беттиной, в замужестве фон Арним.

373

Например: WA IV, 2, 163 (май-июнь 1774).

Гёте вернулся во Франкфурт, где на него с упреками обрушился отец. Пребывание в Вецларе стоило немалых денег, а что оно дало в плане служебного роста? Отец выгадывает и рассчитывает, сын только позволяет за себя платить. В письме Кестнеру Гёте жалуется: «Господи, если я когда-нибудь состарюсь, то, верно, буду таким же. И душа моя не будет тяготеть к тому, что действительно хорошо и достойно любви. Странно, что люди думают, что чем старше человек становится, тем он свободнее от всего земного и мелкого. На самом деле человек с возрастом становится все приземленнее и мельче» [374] .

374

WA IV, 2, 35 (10.11.1772).

Атмосфера в доме показалось Гёте гнетущей. В работе во «Франкфуртских ученых известиях» тоже возникли трудности. Некоторые рецензии вызвали возмущение высшего духовенства из-за их чрезмерно дерзкого тона. По этому поводу было несколько судебных разбирательств. Главный редактор жаловался, что в рецензиях много непонятного читателю и что автор даже не старается быть понятым. Гёте решает перестать писать рецензии и в конце 1772 года прощается со своими читателями в ироничном «Послесловии». Он пишет, что узнал, «что значит пытаться говорить с читающей публикой и не встретить понимания и что значит все тому подобное» [375] .

375

MA 1.2, 409.

В октябре 1772 года Кестнер пишет Гёте, что их общий знакомый из Вецлара, бывший секретарь посольства, пьяница и автор трагедий Зигфрид фон Гуэ покончил с собой. «Я уважаю и такой поступок, – пишет Гёте, – и лишь жалею род человеческий, предоставляя всем этим мерзавцам-обывателям, курителям табачного фимиама, размышлять над этим вопросом, злорадствуя: а что мы говорили? Я надеюсь, что сам никогда не огорчу своих друзей подобным известием» [376] .

Слух о самоубийстве Гуэ оказался ложным. Он по-прежнему вел беззаботную жизнь, теперь, правда, в Гёттингене. Но две недели спустя в Вецларе и в самом деле произошло самоубийство: Вильгельм Иерузалем пустил себе пулю в лоб. Об этом говорил весь город – Иерузалема знали многие. Он был сыном знаменитого богослова и публициста, близкого друга Лессинга.

376

WA IV, 2, 30 f. (10.10.1772).

Высказывались разные догадки, что подтолкнуло его к добровольному уходу из жизни. Стало ли причиной, как предполагает Гёте в письме к Софи фон Ларош, «придирчивое стремление к правде и нравственному совершенству» [377] , т. е. слишком высокие моральные требования к себе? Кестнер пишет, что в деле замешана несчастная любовь к замужней женщине. «Эта новость была для меня ужасной и неожиданной, – пишет в ответ Гёте и тут же обвиняет отца Иерузалема, воспитавшего сына религиозным фанатиком: – Если этот чертов поп, его отец, не виноват, то пусть Господь простит мне, что я мысленно желал ему сломать себе шею» [378] .

377

WA IV, 2, 40 (20.11.1772).

378

WA IV, 2, 33 (начало ноября 1772).