Гёте. Жизнь как произведение искусства
Шрифт:
По служебным делам Гёте общался со множеством людей, но мало с кем поддерживал дружеские отношения. Шарлотта порой оказывалась единственным человеком, которому он мог излить свою душу. Шарлотте он писал (по-французски), что из-за нее он теперь живет в изоляции, ему совершенно нечего сказать людям, и говорит он лишь затем, чтобы не молчать. Впрочем, вскоре он перестает писать и Шарлотте. Она жалуется на затянувшееся молчание, и в ответ он шлет ей длинные письма, в которых многословно уверяет ее в непреходящей любви. В августе 1785 года супруг Шарлотты, оберштальмейстер, был освобожден от обязанности (или лишен привилегии) присутствовать на трапезах в герцогском дворце, и теперь впервые за много лет они с Шарлоттой обедали и ужинали вместе. Для отношений между Гёте и Шарлоттой это было настоящей катастрофой, потому что теперь у них было гораздо меньше возможностей для дружеского общения. Он осыпает ее упреками: «Еще минуту назад я хотел жаловаться, что ты так любишь оставлять меня одного, ведь в окружении всех этих людей я по-прежнему одинок, и тоска по тебе терзает мое сердце» [899] . На грани отчаяния он находится и год спустя,
899
WA IV, 7, 100 (25.9.1785).
900
WA IV, 7, 231 (25.6.1786).
Эти и подобные им письма дают основания полагать, что Гёте, по всей видимости, нисколько не преувеличивал, когда уже из Рима, оглядываясь на годы службы в Веймаре до Италии, писал герцогу, что к моменту отъезда в Италию «телесно-моральные недуги» настолько извели его, что «в конце концов сделали непригодным» [901] для службы.
Летом 1786 года издатель Гошен обращается к Гёте через его приятеля Бертуха с предложением начать подготовку полного собрания его сочинений. С 1775 года не вышло ни одной новой работы Гёте, и Гошен, видимо, надеялся, что за такое время в ящиках его стола набралось уже несколько готовых рукописей, издание которых сулило немалую экономическую выгоду. Гёте после некоторых раздумий дает согласие, сочтя, что таким образом он, по крайней мере, сможет противопоставить нелегальным перепечаткам своих сочинений издание, подготовленное им самим.
901
WA IV, 8, 327 (25.1.1788).
Во время подготовки сочинений в восьми томах Гёте неожиданно для себя осознает, что за последние десять лет он ничего не довел до конца, не считая нескольких пьесок и зингшпилей. «Фауст», «Эгмонт», «Вильгельм Мейстер», «Тассо» и «Ифигения» – все эти начатые когда-то произведения так и оставались неоконченными. Грандиозный замысел поэмы о природе, который он назвал «Романом Вселенной», совершенно не продвинулся вперед. Уже из Рима он пишет герцогу: «Поскольку я решил издать и фрагменты, сам я считал себя мертвым; как же велика будет моя радость, когда, завершив начатое, я снова по праву смогу занять место среди живых» [902] .
902
WA IV, 8, 83 (12.12.1783).
Когда Гёте работал над одним из своих произведений, он ощущал себя писателем, но когда он оглядывался на собрание незавершенных фрагментов, ему начинало казаться, будто он перестал им быть. Летом 1786 года он хочет разрешить свои сомнения раз и навсегда. Или ему удастся завершить начатые произведения, или собрание сочинений станет кладбищем погребенных замыслов. Или ему суждено быть живым тайным советником, но мертвым автором, или он сумеет доказать себе и публике, что поэт в нем все еще живет и, возможно, даже возродился в новом качестве. Выдержать это испытание в привычных условиях ему вряд ли удастся: для этого необходим продолжительный отпуск.
Так желание Гёте ускорить решение относительно его судьбы как писателя соединилось с его давней мечтой об Италии. Завершить начатое он хотел под лучами итальянского солнца. Пока это было главной его целью, и потому багаж его состоял в основном из рукописей, над которыми он собирался работать при любой удобной возможности, порой даже опасаясь, что столь строгий режим сможет помешать ему наслаждаться итальянским раем. Для него Италия и в самом деле была раем, но не когда он там находился, а когда еще только собирался туда и когда оттуда вернулся. В Италии был счастлив его отец: кое-что он рассказал и сыну, поделившись с ним запечатлевшимися в памяти образами. И вот теперь Гёте сам, как он пишет герцогу, решился «проделать долгий одинокий путь и найти те вещи, к которым меня влекло неодолимо. В последние годы это уже превратилось в своего рода болезнь, и исцелить меня могли только созерцание и непосредственное присутствие. Теперь я могу признаться: под конец мне уже было нестерпимо смотреть на любую книгу, напечатанную латинским шрифтом, на любую зарисовку итальянского пейзажа. Во мне уже давно созрела жажда увидеть эту страну» [903] .
903
WA IV, 8, 40 (3.11.1786).
Итак, с одной стороны, решение возродить в своей душе поэта и художника, завершить начатые произведения и тем самым освободиться для создания новых, с другой – жажда увидеть Италию – вот два главных мотива этого путешествия. К ним добавлялось еще и желание на время отдалиться от государственных дел – и от Шарлотты. В первом письме из Италии он пишет ей: «Это расстояние между нами даст тебе больше, чем мое присутствие» [904] .
Когда именно Гёте выбрал в качестве цели путешествия Италию, сказать трудно. 12 июля 1786 года, когда он писал находившемуся в Англии Якоби, решение, по-видимому, уже было принято: «Когда ты вернешься, я уже переберусь на другую сторону земного шара» [905] . Приготовления осуществляются втайне – только Филипп Зайдель, секретарь и доверенное лицо Гёте, посвящен в его планы, и только он знает, под каким именем собирается путешествовать Гёте: Иоганн Филипп Мёллер. Под этим именем он будет также принимать денежные переводы из Веймара. Но к чему
эта секретность, почему – инкогнито?904
WA IV, 8, 23 (18.9.1786).
905
WA IV, 7, 243 (12.7.1786).
Надолго уезжать из герцогства, не спросив согласия герцога, было рискованно. Гёте еще не предполагал, что его путешествие затянется почти на два года, но, безусловно, понимал, что уезжает как минимум на несколько месяцев. Спрашивать у герцога разрешения на отпуск Гёте не хотел, потому что в этом случае позволил бы герцогу распоряжаться своей судьбой и оказался бы в полной от него зависимости. Этого он как раз не желал. Он хотел принять это решение сам, ни с кем не деля ответственность. Он должен был творить факты своей биографии, и для этого ему пришлось пойти на риск, осознавая, что герцог может быть недоволен его отсутствием и даже прикажет ему вернуться. Судя по тому, что в письмах, отправленных во время пути, Гёте никогда не указывал свое местоположение, он сознательно лишал герцога возможности вернуть его обратно прежде, чем доберется до Рима. Только в Риме он мог чувствовать себя в безопасности, отдалившись на почти недосягаемое расстояние от Веймара. Так он задумал, так спланировал и так осуществил свое итальянское путешествие.
Впрочем, помимо повеления вернуться обратно существовала и другая опасность: герцог мог лишить его своего доверия и уволить со службы. В письмах друзьям и знакомым, в том числе и в тех, что были написаны в более поздний период, нет каких-либо указаний на то, что Гёте всерьез рассматривал эту возможность с ее катастрофическими – в первую очередь с финансовой точки зрения – последствиями. Лишь однажды в письме герцогу встречается намек на эту невозможную возможность: «Не лишайте меня свидетельства Вашей благосклонности и любви. Оказавшись совсем один в этом мире, я чувствовал бы себя хуже, чем человек, только начинающий свою жизнь» [906] , – писал он три месяца спустя после своего отъезда, обеспокоенный молчанием герцога. В остальном же Гёте, кажется, уверен в том, что герцог его ценит, привязан к нему и полностью ему доверяет, однако уверен не настолько, чтобы отказаться от едва ли не подобострастной интонации в первых письмах из Италии.
906
WA IV, 8, 86 (12.12.1786).
Сложно избавиться от ощущения, что за этим стоит желание Гёте, чтобы его неповиновение поскорее забылось.
Итак, у Гёте были вполне конкретные причины для того, чтобы до поры до времени хранить в секрете свои планы. Это решение – отправиться в Италию – он хотел принять независимо от герцога. Помимо этой рациональной секретности существовала и иррациональная. Точно так же было и зимой 1777 года, когда Гёте планировал свое путешествие на Гарц. Тогда внешняя таинственность тоже перекликалась с внутренней мистификацией: от своего восхождения на гору Броккен Гёте ожидал божественного откровения в связи со своим решением остаться в Веймаре. Покровы тайны уберегают от посторонних глаз магический круг более высокого порядка. Те же самые соображения заставляли его держать в секрете и путешествие в Италию. Отправляясь в Рим, Гёте надеялся, что этот город исцелит его физические и душевные недуги. С суеверным страхом оберегал он чудодейственную силу этого места от разрушения в бесконечных разговорах. По прибытии в Рим он пишет герцогу: «Наконец-то я могу нарушить молчание и с радостью приветствовать Вас. Простите мне мою скрытность и это едва ли не подземное путешествие. Я и себе не решался признаться, куда направляюсь» [907] .
907
WA IV, 8, 39 f. (3.11.1786).
До прибытия в Рим он, по сути, самовольно вышел из подчинения герцогу, теперь же снова вверяет ему свою судьбу. «Как долго я пробуду здесь, – пишет он в своем первом письме из Рима, – будет зависеть <…> только от Вас» [908] . Он находит все новые выражения, убеждая герцога в том, что в Веймар он вернется уже другим человеком, и герцог должен «сохранить в душе свою любовь, чтобы, возвратившись, я смог вместе с Вами наслаждаться той новой жизнью, ценить которую я только учусь здесь, на чужбине» [909] .
908
WA IV, 8, 40 (3.11.1786).
909
WA IV, 8, 42 (3.11.1786).
Разумеется, герцога весьма озадачила скрытность Гёте, но таить обиду на него он не стал. Случилось так, как Гёте и хотел: по возвращении их дружба стала лишь крепче, получив новую основу. Что касается Шарлотты, то она так никогда и не простила ему его бегство в Италию и обманутое доверие. Узнав о его местонахождении, она первым делом потребовала вернуть ей отправленные ему письма.
К практической стороне секретности относилось и тщательное соблюдение инкогнито. Отправляясь в путешествие не под своим именем, Гёте рассчитывал на то, что под этим именем его не смогут заставить вернуться назад. Однако, как и в любой мистификации, инкогнито имело и более глубокое значение. В Зезенгейме, впервые оказавшись в доме Фридерике Брион, Гёте тоже предстал под чужим именем, переодетый бедным студентом. На Гарце он также находился инкогнито. Тогда он писал Шарлотте: «Это странное чувство – бродить по свету неузнанным; мне кажется, будто так я вернее ощущаю свое отношение к людям и вещам» [910] .
910
WA IV, 3, 192 (6.12.1777).