Гёте. Жизнь как произведение искусства
Шрифт:
В Виченце он остается на несколько дней. Строения Палладио – вот что заставляет его задержаться в этом городке. «Я только и делаю, что брожу по городу, смотрю и учусь видеть» [926] , – пишет он. Творения Палладио – старая ратуша и Олимпийский театр с вольным использованием элементов античной архитектуры – служат для Гёте ярчайшим примером творческого продолжения традиции и одновременно почтительного обращения с ней. Душа воспаряет ввысь, пишет он, и человек в полной мере может ощутить «божественное начало великого, подлинного бытия» [927] .
926
MA 3.1, 75 (21.9.1786).
927
MA 3.1, 71 (19.9.1786).
Творчество Палладио интересовало Гёте и прежде. В Италии он приобрел и внимательно изучил несколько гравюр с изображением его творений. Теперь же он мог увидеть их своими глазами и был потрясен. Этим потрясением, вероятно, объясняется то, что Гёте всю свою жизнь оставался верен идеалам классицизма. Былое увлечение готической архитектурой, воплощенной в Страсбургском соборе, постепенно отходит на второй план, а через тридцать лет в окончательной версии «Итальянского путешествия» Гёте без сожаления отрекается от него: «Скажу без обиняков: это, конечно, ничего общего
928
СС, 9, 48–49.
Путешествуя по побережью Бренты, Гёте снова поражается величию строений Палладио. Потом он попадает в Венецию. Впервые оказавшись в этом городе, он всем сердцем чувствует торжественность момента и в то же время ощущает, как избавляется от тревоги ожиданий. «И вот, благодарение богу, Венеция для меня уже не только звук, не пустое слово, так часто отпугивавшее меня, заклятого врага пустых слов и звуков» [929] .
В Венеции он на каждом шагу сталкивается с красотой, будь то церкви, дворцы, картины, пестрая уличная жизнь, гондолы или музыка. Он уже не знает, куда скрыться от этой вездесущей красоты. В поисках впечатлений иного рода отправляется в оружейную мастерскую и тем же вечером делает примечательную запись в дневнике: «Во время путешествия я надеюсь, я хочу утешить свою душу в ее любви к изящным искусствам, навсегда запечатлеть в сердце их образ и сохранить его для тихого наслаждения. Но после я хочу вновь обратиться к ремеслам и по возвращении заняться изучением химии и механики, ибо время прекрасного прошло, и наши дни требуют лишь строго необходимого» [930] .
929
СС, 9, 38.
930
MA 3.1, 107 (5.10.1786).
Очевидно, Гёте еще недостаточно долго пробыл вдали от Веймара. Он все еще в плену своих должностных обязанностей, и «строго необходимое», составляющее их круг, продолжает определять его мысли. Возможно, он к тому же испытывает угрызения совести – ведь он не только переложил свою работу на плечи коллег, но и продолжает получать жалование из казны! Вероятно, именно поэтому он так строг к самому себе и не может просто наслаждаться прекрасным. Восприятие красоты он тоже превращает в работу, снова и снова уверяя оставшихся в Веймаре друзей: «Я <…> не столько наслаждаюсь, сколько учусь» [931] .
931
WA IV, 8, 89 (13.12.1786).
Дни напролет Гёте блуждает по лабиринту улиц и каналов Венеции, наблюдая за жизнью горожан. Он проникается к ним огромным уважением, когда понимает, что этот город-шедевр был создан усилиями не только отдельных художников, гениальных зодчих, правителей и меценатов. «Это грандиозное, заслуживающее восхищения творение объединенных человеческих сил, восхитительный памятник не одному правителю, а целому народу» [932] .
Ему также нравится слушать народное пение – не только в церкви, но и на улице. Люди здесь любят бывать на виду, пишет он, они не замыкаются в себе и вообще всю свою жизнь переносят из домов на улицу. И еще: «Сегодня среди бела дня в переулке у моста Риальто меня впервые окликнула девица легкого поведения» [933] . О том, остался ли этот призыв без ответа, не сообщается.
932
MA 3.1, 92 (29.9.1786).
933
MA 3.1, 99 (1.10.1786).
В Венеции Гёте пробыл семнадцать дней. «Первая эпоха моего путешествия завершилась, благослови небо все последующие» [934] . Дальше путь лежит через Феррару, Болонью и Флоренцию. Желание добраться наконец до Рима день ото дня становится все сильнее. На Флоренцию времени уже не остается. Он в спешке обходит город за три часа. «Я не могу ничем наслаждаться, пока моя главная потребность остается неудовлетворенной» [935] . Главная его потребность – увидеть Рим. Слишком долго тянется путешествие по долинам Апеннин, несмотря на прекрасные виды, зовущие остановиться и сполна насладиться созерцанием природы. «Я тоже должен образумиться и подождать еще немного – ждал же я терпеливо все эти 30 лет, значит, сумею выдержать еще 14 дней» [936] .
934
MA 3.1, 127 (12.10.1786).
935
MA 3.1, 133 (17.10.1786).
936
MA 3.1, 137 (19.10.1786).
Некоторые достопримечательности удостаиваются лишь краткого комментария: «Получше рассмотрим на обратном пути» [937] . Он спешит на встречу с Римом и уже не в силах ждать. «Я теперь даже не раздеваюсь на ночь, чтобы рано утром сразу отправиться в путь. Еще две ночи! И если ангел Господень не поразит нас в пути, скоро мы будем там» [938] . И днем позже: «Ну что ж, спокойной ночи. Завтра вечером – Рим. После этого мне уже будет нечего желать, кроме как по возвращении застать тебя и своих немногих друзей в добром здравии» [939] .
937
MA 3.1, 144 (25.10.1786).
938
MA 3.1, 153 (27.10.1786).
939
MA 3.1, 157 (28.10.1786).
И вот 29 октября 1786 года Гёте наконец приезжает в Рим: «Лишь теперь я начинаю жить и воздаю должное своему гению» [940] . В более поздней версии «Итальянского путешествия» момент прибытия в Рим описывается не столь пафосно. Здесь, в отличие от писем и дневников, уже не чувствуется того восторга, от которого захватывает дух.
Итак, Гёте в Риме – третья попытка после двух неудачных наконец завершилась успехом. В первый раз Гёте неожиданно для всех поехал на юг в 1775 году, рассердившись на то, что экипаж, на котором он должен был отправиться в Веймар, не прибыл во Франкфурт вовремя. Его, однако, настиг курьер, и это путешествие закончилось
уже в Гейдельберге. Во второй раз в 1779 году Гёте хотел продлить свое путешествие в Швейцарию и прямо оттуда отправиться в Рим, однако из уважения к герцогу он этого делать не стал. Теперь же ему удалось воплотить свою мечту в жизнь, и он чувствовал себя победителем.940
MA 3.1, 157 (29.10.1786).
«<…> вторым днем рождения, днем подлинного перерождения считаю я тот день, когда приехал в Рим» [941] , – пишет он 2 декабря Шарлотте, а два месяца спустя герцогу: «Для меня настала вторая молодость» [942] .
Жизнь Гёте в Риме и вправду чем-то напоминает студенческие годы. Гёте поселяется у своего знакомого художника и протеже Иоганна Генриха Вильгельма Тишбейна в просторной квартире на улице Корсо, в двух шагах от Порта-дель-Пополо. Эту квартиру снимал бывший кучер Коллина со своей женой, а несколько комнат они сдавали постояльцам. Помимо Тишбейна здесь проживали еще два молодых немецких художника – Иоганн Георг Шютц и Фридрих Бури. Тишбейн, который к тому времени уже успел сделать себе имя, занимал три комнаты – одну из них, самую маленькую, он уступил Гёте. Так Гёте очутился среди художников, которые были значительно моложе его и гораздо менее успешны и состоятельны. Уже сами по себе эти внешние обстоятельства заставили и его вести образ жизни человека молодого и необремененного заботами, что он с удовольствием и делал. Сохранился рисунок Тишбейна, на котором Гёте изображен непринужденно сидящим на стуле с книгой в руке; на другом рисунке он сидит рядом с другим постояльцем на диване, не касаясь ногами пола. В этой компании Гёте провел немало приятных часов, хотя в письмах он рассказывает о совместных развлечениях совсем немного, а в более поздней версии «Итальянского путешествия» – и того меньше. Здесь Гёте старается придать своему повествованию максимально серьезный тон, и поэтому основное место в нем занимают описания произведений искусств. Гёте и в самом деле осматривает множество римских достопримечательностей: он неустанно бродит по городу, чтобы своими глазами увидеть все, что рекомендует путеводитель Фолькмана. «С тех пор как я в Риме, – пишет он Шарлотте, – я успел посмотреть все, что этого заслуживает, и моя голова переполнена впечатлениями» [943] . Иногда в его рассуждениях проскальзывает легкое недовольство усилиями, необходимыми для восприятия искусства. Так, например, он признается герцогине, что «наблюдать за природой и ценить ее гораздо удобнее и проще, чем воспринимать и ценить искусство. Самое ничтожное порождение природы несет в себе целостность своего совершенства, и чтобы увидеть его, мне достаточно иметь глаза <…>. Совершенство произведения искусства, напротив, нужно искать вне его самого, “лучшее” в нем – это замысел художника, воплотить который полностью удается редко или даже никогда <…>. В произведениях искусства много традиции, тогда как произведения природы – это всегда как впервые изреченное божье слово» [944] .
941
WA IV, 8, 77 (2. 12. 1786).
942
WA IV, 8, 173 (6.2.1787).
943
WA IV, 8, 93 (14.12.1786).
944
WA IV, 8, 971. (12–23.12.)
Наибольших усилий требует как раз усвоение традиций, т. е. того, что нужно знать прежде, чем видеть. Все было бы гораздо проще, если было бы достаточно взглянуть на произведение искусства, которое бы раскрылось при этом первом взгляде. В письме Карлу Августу Гёте обреченно вздыхает: если бы только об искусстве не нужно было говорить! «…чем дольше мы смотрим на экспонат, тем сложнее решиться сказать о нем нечто общее. Хочется или выразить сам предмет посредством всех его частей, или вовсе промолчать» [945] . Часами бродит он по Риму, рассматривая картины, фрески и здания. По его собственному признанию, он чувствует себя Орестом, которого гонят вперед не богини мести, а «музы и грации» [946] . При этом настоящих открытий он не совершает. Он довольно четко знает, чего хочет и что нужно увидеть в Риме. Его поражают произведения, известные в те годы любому образованному путешественнику: фасад Пантеона, Аполлон Бельведерский, фрески Микеланджело в Сикстинской капелле и огромная мраморная голова Юноны Людовизи – Гёте заказал для себя ее гипсовый слепок, который поставил у себя в комнате в римской квартире: «Она была моей первой любовью в Риме и теперь принадлежит мне» [947] .
945
WA IV, 8, 292 (17.11.1787).
946
WA IV, 8, 134 (13.1.1787).
947
СС, 9, 80.
В первые недели в Риме часы, свободные от прогулок по городу или встреч с новыми друзьями-художниками, Гёте проводит за работой над «Ифигенией». Он во что бы то ни стало хочет закончить эту пьесу. Она тяготит его, он должен освободиться от этого «сладкого бремени» [948] , чтобы полностью посвятить себя Вечному городу. К началу нового года он завершает работу над пьесой.
В эти дни, воспевая чистоту и непорочность Ифигении, Гёте, по свидетельству итальянского историка Цаппери, заводит роман с дочерью одного римского трактирщика немецкого происхождения. Сохранилась записка, в которой девушка просит своего «драгоценного друга» немедленно достать для нее еще один веер. Так он сможет доказать ей, «что есть и другие, возможно, более красивые веера» [949] , чем тот, что она получила в подарок накануне. За этим, безусловно, стоит любовная история, хотя других свидетельств не сохранилось, кроме, пожалуй, рисунка Тишбейна, на котором изображен Гёте, поспешно убирающий вторую подушку со своей кровати; всю правую половину рисунка занимает изображение огромной головы Юноны, строго взирающей на происходящее. Надпись под рисунком гласит: «Проклятая вторая подушка». Не исключено, что Тишбейн намекает на несостоявшееся свидание. Герцогу Гёте пишет: «Цителле (незамужние девушки) здесь целомудреннее, чем где бы то ни было <…>, поскольку сначала нужно на них жениться или выдать их замуж, а когда у них есть муж, тот тут уж не остается никакой надежды» [950] . История с Констанцей, вероятно, тоже не получила развития: вначале она благоволила Филиппу Мёллеру, но когда стало ясно, что тот не имеет намерения жениться, перестала с ним встречаться сама или по настоянию родителей. Как бы то ни было, но летом 1787 года миловидная Констанца (сохранился ее портрет) уже была замужем за другим.
948
MA 15, 124 (19.10.1786).
949
MA 15, 150.
950
WA IV, 8, 314 (29.12.1787).