Гёте. Жизнь как произведение искусства
Шрифт:
Как правило, для своего маскарада Гёте выбирал персонажей более низкого социального статуса, надеясь увидеть мир в подлинном свете. Так не только другие проявляли большую открытость, но и он сам охотнее раскрывался в общении с другими, обнаруживая в себе новые стороны, прежде не находившие применения в жизни. В этом (внешнем) самоуничижении он, как ни странно, достигал большего раскрытия собственного Я. Позднее в письме Шиллеру он назовет этот усложненный способ самопредставления «врожденной странностью, из-за которой я спокойней чувствую себя, когда могу укрыть от человеческих глаз свое бытие, свои поступки, свои сочинения. Так, я всегда охотнее путешествую инкогнито, худшее платье предпочитаю лучшему, в разговоре с людьми незнакомыми или малознакомыми выбираю незначительные темы или по крайней мере подбираю менее значительные выражения, чтобы показаться легкомысленнее, чем я есть на самом деле; таким образом я, если так можно сказать, становлюсь между самим собой и своим внешним проявлением» [911] .
911
Переписка, 1, 220–221.
В
Но вернемся к моменту отъезда. Приготовления к путешествию завершены. Служебные обязанности перераспределены столь продуманно и ловко, что он со спокойной совестью пишет герцогу: «В целом без меня сейчас вполне можно обойтись; что же до порученных мне особых дел, то я устроил все таким образом, что они некоторое время вполне могут продолжаться без моего участия; случись мне умереть, то и это не повлекло бы за собой серьезных последствий» [912] .
912
WA IV, 8, 12 (2.9.1786).
В конце июля 1786 года Гёте, как и в прошлом году, уезжает на воды в Карлсбад. Он знает, что оттуда сразу же отправится в Италию, и поэтому еще в Веймаре готовится к продолжительному путешествию. Супруги Гердер в то время также находились в Карлсбаде, вскоре к этому обществу присоединились герцог и Шарлотта. Для Гёте – так, по крайней мере, казалось всем, кто его встречал, – это были приятные, беззаботные дни. По утрам – водные процедуры, днем – пешие прогулки, а вечером – беседы в дружеской компании. Гёте читает собравшимся фрагменты из «Фауста». Они подолгу разговаривают с герцогом, и однажды вечером, неожиданно для него и для себя самого, Гёте словно подводит итоги собственной жизни, оставляя герцогу своего роду духовное завещание. О своих ближайших планах он, однако, умалчивает.
3 сентября 1786 года в 3 часа утра он отправляется в путь. Приятели и друзья, с которыми он непринужденно общался накануне, чувствуют себя одураченными. Канонисса Амели фон Ассебург пишет герцогу: «Г-н тайный советник фон Гёте – дезертир, которого я судила бы по всей строгости законов военного времени. Он бежал, не попрощавшись, ничем не выдав своего решения. Это поистине отвратительно! Я бы сказала, он ушел по-французски. Нет, мы, пруссаки, можем перехитрить своих врагов, но никогда не прибегнем к хитрости в отношениях с друзьями» [913] .
913
Grumach 2, 73 (8.9.1786).
Глава восемнадцатая
Путешествие в Италию. Инкогнито и без адреса. Первые послабления. Палладий. «Я не столько наслаждаюсь, сколько учусь». Рим. Завершение «Ифигении». Среди художников. Моритц. Неаполь и Сицилия. Колдовство феаков. Второе пребывание в Риме. Завершение «Эгмонта». Фаустина. Прощание с Римом
На первом отрезке пути – через Регенсбург, Мюнхен, Инсбрук и Боцен до Триента – Гёте торопил кучера. Останавливались редко. В «Дневнике итальянского путешествия, написанного для госпожи фон Штейн в 1786 году», он пишет: «Чем только я не пренебрег, чтобы осуществить мечту, почти уже устаревшую в моей душе» [914] . Эта единственная мечта – Рим! Впрочем, не забывая о своих намерениях, он находит время и для поисков окаменелостей, а также ботанических изысканий. Шарлотте, ждущей объяснения его таинственного отъезда, приходится довольствоваться скучными описаниями климата, горных пород и местной растительности. И только потому, что «беспокойное желание» [915] увидеть Рим гонит его дальше, он не задерживается в этих местах.
914
СС, 9, 10.
915
MA 3.1, 39 (11.9.1786).
Вперед Гёте гонит не только желание оказаться в Риме, воплотив тем самым мечту своей юности, – его торопят и другие намерения. Вообще, все, что он делает во время этого путешествия, продиктовано вполне конкретными мотивами. Это подтверждают и письма матери: «Я вернусь новым человеком» [916] , оставшимся в Веймаре друзьям: «Ибо <…> зарождается новая жизнь» [917] , и Гердеру: «Нужно, так сказать, родиться заново» [918] .
916
WA IV, 8, 43 (4.11.1786).
917
WA IV, 8, 37 (1.11.1786).
918
WA IV, 8, 90 (13.12.1786).
Но разве можно ставить перед собой подобные задачи? Разве можно спланировать собственное перерождение? И каким он хочет стать? В точности он, разумеется, и сам этого не знает, однако кое-какие указания можно найти, например, в письме Гердеру, отправленном через неделю после прибытия в Рим: «Чем я могу поделиться и что меня глубоко радует, так это
воздействие, которое я уже ощущаю в своей душе: эта внутренняя прочность как будто оставляет отпечаток в моем сердце, серьезность без сухости и степенность, не лишенная радости» [919] .919
WA IV, 8, 41 (10.11.1786).
«Серьезностью» и «степенностью» тайный советник успел в полной мере обзавестись в последние годы службы в Веймаре. В этом отношении в переменах не было необходимости, однако теперь речь шла о «серьезности без сухости»: ту скованность, на которую жаловались некоторые его друзья, должно было растопить южное солнце, а «степенность» должна была сочетаться с радостью. Он хочет отдавать себя без остатка, но не утратить при этом сокровенной сути. Свободная личность, уверенная в несгибаемости внутреннего стержня. Именно это имеет в виду Гёте, когда говорит о «внутренней прочности». Ощущая ее внутри, можно без страха окунуться в жизнь простого народа и богемы. «Свою фигуру, которую я к тому же украшаю льняными нижними чулками (тем самым сразу же скатываясь еще на несколько ступеней ниже), я помещаю в центре рыночной площади посреди них, болтаю по любому поводу, расспрашиваю их, смотрю, как они жестикулируют, разговаривая друг с другом, и не могу нахвалиться на их естественность, свободный нрав и благодушный характер» [920] .
920
MA 3.1, 79 (23.9.1786).
Окунувшись в эту шумную толпу, он понимает, чего ему не хватает в Веймаре: «Не могу тебе передать, насколько человечнее я стал за это короткое время. И как остро я ощущаю, какие мы, жители мелких суверенных государств, жалкие в своем одиночестве люди, ибо с кем бы ты ни говорил – а в моем положении особенно, – все чего-то хотят и ждут от тебя» [921] .
Иногда Гёте полностью доверяется провидению и поддается искушению свернуть с намеченного пути. Первое время ему не так легко привыкнуть к подобной свободе, ведь в последние годы он гораздо сильнее, чем прежде, старался действовать планомерно. Отправляясь в Италию, он вооружился путеводителями и справочниками по истории искусств, и теперь ему предстояло шаг за шагом пройти намеченную программу. Здесь необходимо упомянуть в первую очередь путеводитель Иоганна Якоба Фолькмана, обязательный к прочтению среди образованной публики того времени. Впоследствии Гёте и Шарлотте с наставительной строгостью рекомендовал ознакомиться с маршрутом, описанном в путеводителе Фолькмана, а для себя он продумал подробнейшую программу осмотра местных достопримечательностей. Впрочем, в то же время ему не хотелось, чтобы его принимали за одного из хрестоматийных анг лийских туристов. В Вероне он покупает себе одежду местного покроя и радуется возможности говорить на итальянском – в Веймаре он тайно занимался итальянским языком, чтобы освежить имеющиеся знания. Он окунается в жизнь итальянского простонародья: «Я говорю с незнакомыми встречными людьми так, будто мы давно знаем друг друга. Для меня это подлинное удовольствие» [922] . Ему нравится пестрая жизнь улиц и площадей: «Все, что здесь обитает и движется, напомнило мне мои любимые картины. Подвязанные на голове косы женщин, открытая грудь и легкие курточки мужчин, раскормленные волы, которых они гонят с базара домой, навьюченные ослики <…>. А когда наступает теплый вечер <…>, редкие облака отдыхают на горах» [923] .
921
MA 3.1, 82 (25.9.1786).
922
MA 3.1, 12 (3.9.1786).
923
СС, 9, 21.
По сравнению с Италией те края, из которых он приехал, кажутся ему холодными и унылыми, а самого себя он сравнивает с «северным медведем» [924] . В другом месте он пишет: «Но мы, киммерийцы, едва знаем, что такое день. В вечном тумане и сумраке – что день, что ночь, нам все равно. Ибо долго ли мы радуемся и веселим свою душу под открытым небом?»12 От воспоминаний о скверной погоде, ждущей его по возвращении домой, он не сможет избавиться на протяжении всего итальянского путешествия.
924
MA 3.1, 44 (11.9.1786).
С огромным интересом наблюдал Гёте нравы и быт итальянцев. Подробные описания народной жизни он делает уже во время первых остановок в пути, и написаны они, как правило, ярче и живее, чем многословные очерки, посвященные картинам или скульптурам. Так, например, об античном амфитеатре в Вероне он пишет: «Когда я <…> стал ходить по верхней его кромке, странное чувство охватило меня: подо мной было нечто грандиозное, а в то же время словно бы и не было ничего. Разумеется, его надо видеть не пустым, а до отказа забитым народом <…>. Ибо такая арена должна, собственно, радовать народ его же присутствием, дурачить его, показывая ему его самого. <…> Люди привыкли видеть себя и себе подобных в сутолоке, в давке и в суете – здесь же многоголовый, разномыслящий, мятущийся зверь вдруг оказывался сплоченным в единое благородное целое, <…> в единый облик, одухотворенный единым духом» [925] .
925
СС, 9, 31. Перевод несколько изменен. – Прим. пер.