Гёте. Жизнь как произведение искусства

Эта была первая работа Шиллера в Веймаре – дружеская услуга, не доставившая ему особого удовольствия.

Гёте и сам не совсем добровольно взялся за перевод Вольтера. На самом деле это было желание герцога. До сих пор Гёте было позволено управлять театром по своему усмотрению, но тут герцог пожелал насадить свои эстетические пристрастия. Ради дружбы с Гёте герцог терпел его нововведения в искусстве и философии, терпел, в частности, Фихте, который впоследствии доставил ему немало хлопот, терпел Шиллера на театральных подмостках, несмотря на полное неприятие его «Валленштейна». По этому поводу он писал Гёте: «Характер героя, который, по моему мнению, также нуждается в исправлении, безусловно, мог бы <…> отличаться большим постоянством» [1268] . Но все это не очень соответствовало его вкусам. Осознавая государственную значимость свое персоны, он отдавал предпочтение придворному французскому театру с его благородной торжественностью, резкими контрастами и четкими контурами, где были строго разделены верх и низ, добро и зло, и испытывал неприязнь к колеблющимся, непонятным, сложным и противоречивым характерам по образцу шекспировских драм, которые он не любил. Вольтеровского «Магомета» герцог выбрал еще и потому, что эта пьеса, как ему казалось, хорошо вписывалась в современный политический контекст.

1268

BranG 1, 325 (31.1.1799).

У Вольтера Магомет предстает обманщиком; своими действиями он сеет семена пугающего фанатизма в сердцах своих сторонников. Здесь были возможны параллели с идеологами якобинского движения, политическими подстрекателями и даже с Наполеоном, который, подобно комете, появился на небосводе европейской политики, расправился с противниками и увлек за собой в пучину иррациональных страстей целую нацию. Средствами классического французского театра выступить против нынешнего французского бесчинства – таков был замысел герцога, и Гёте не мог уклониться от участия в его реализации. Он прямо заявляет, что только благодарность по отношению к герцогу побудила его взяться за эту работу. В те дни Гёте пытался загладить свою вину за одну неприятную аферу, вызвавшую большой общественный резонанс и закончившуюся увольнением Фихте.

В декабре 1798 года в издаваемом Фихте «Философском журнале» вышла статья Фридриха Карла Форберга «Становление понятия религии», где автор открыто отрицал существование бога откровения и обосновывал религию исключительно этическими функциями. Несмотря на то что аргументация Форберга ничуть не отличалась от аргументации учителя Фихте Канта, Фихте, опасаясь худшего, решил предварить этот текст своей собственной небольшой статьей «О причине нашей веры в божественное управление миром», которая должна была предотвратить возможные упреки в атеизме. В своей статье Фихте клеймит ортодоксальную веру в бога наград и наказаний как антирелигиозную. Бог не терпит рационального расчета, объясняет Фихте, он существует исключительно в наших безусловных моральных действиях. Однако эти объяснения только ухудшили ситуацию. В курфюршестве Саксонском выходит анонимная статья, автор которой обвиняет Фихте и Форберга в атеизме; после чего власти Саксонии запрещают распространение журнала на своей территории и требуют от «блюстителей» Йенского университета, т. е. в том числе и от Карла Августа, изъять журнал и наказать авторов. В противном случае подданным Саксонского курфюршества запретят посещать Йенский университет. Все это ужасно некстати, поскольку герцог надеется устроить брак своего сына и престолонаследника с дочерью русского царя и очень дорожит своей безупречной репутацией противника революций. Герцог хочет избежать огласки и уладить это дело как можно тише, ограничившись выговором и призывом впредь быть более осторожным, если речь идет о публичном разъяснении религиозных вопросов. Именно осторожность имеет значение для герцога, человека отнюдь не набожного. Религию он считал полезной для своих подданных, тогда как образованному сословию можно было говорить о ней что угодно, но только не печатать крамолу в журналах. Фихте не захотел мириться с этим разграничением эзотерической критики религии и экзотерическим приспособленчеством и выступил с поистине лютеровским пафосом: «На том стою и не могу иначе». Когда же он стал угрожать Фойгту, что в случае выговора подаст в отставку и его примеру последуют и другие коллеги, Гёте и Фойгт решили вынести Фихте выговор и принять его прошение об отставке.

История приняла постыдный для Фихте оборот. Свое прошение об отставке он забрал и теперь уже хотел остаться в университете. В глазах герцога подобное поведение разоблачало в нем труса и бахвала; Фихте, писал он, относится к той породе людей, которые «при всей их бесконечности <…> весьма ограниченны и привязаны к своему месту и жалованью» [1269] .

Гёте тоже счел строптивое поведение Фихте неуместным и поддержал решение о его увольнении, хотя исход этой истории оставил неприятный осадок в его душе. 30 августа 1799 года он пишет Шлоссеру: «Что касается Фихте, то мне по-прежнему жаль, что мы его потеряли и что его глупая выходка лишила его места, подобное какому он <…> не найдет <…> на всем земном шаре. Он, безусловно, один из превосходнейших умов, но теперь, боюсь, он потерян и для себя, и для мира» [1270] . Письменные документы, связанные с этим делом и находящиеся в его владении, Гёте впоследствии уничтожил.

1269

MA 6.3, 1300.

1270

WA IV, 14, 172 (30.8.1799).

Гёте осознавал, что на этот раз герцог им очень недоволен. Карл Август дал ему понять: то, что происходит в Йенском университете, его в принципе не устраивает. Фихте он изначально считал якобинцем чистой воды и выказывал недовольство тем, что Гёте поддержал его кандидатуру, заодно поставив ему на вид, что он в целом слишком много общается с сомнительными личностями. Герцог написал письмо президенту совета министров Фойгту, который должен был передать эту вспышку гнева дальше: «Гёте удалось, наверное, раз десять порядочно меня разозлить; он, как мальчишка, смотрит сквозь пальцы на всю эту глупую философскую критику и ко всему еще находит немалое удовольствие в том, чтобы напортить своим ближним. При этом он столь легкомысленно подходит ко всему этому делу и к академической жизни в целом, что пренебрегает тем хорошим, что мог бы сделать во время своих частых визитов в Йену; ему лучше, чем кому-либо другому, известно, чему учат эти насмешники, он мог бы и нас поставить в известность, и предостеречь их самих, и поддержать дисциплину выговорами и замечаниями <…>. Он же находит какое-то очарование в этих оборванцах, и они думают, будто их допустят к кафедре, если они вышвырнут в окошко все так называемое положительное <…>. С Гёте я уже совершенно не могу говорить на эту тему, ибо он тут же погружается в столь многословную софистическую дискуссию, что я теряю всякое терпение» [1271] . Гёте, пишет он далее, поддался на лесть со стороны этих людей и теперь покорно исполняет их волю. Пора уже положить этому конец!

1271

Цит. по: MA 6.2, 1300.

Гёте, которого Фойгт ознакомил с этой гневной тирадой, отреагировал на нее спокойно и, по крайней мере внешне, не выказал никаких признаков волнения. «Обличительная речь его светлости <…> хорошо продумана и написана» [1272] . Тем не менее он чувствовал себя обязанным при первой возможности пойти герцогу навстречу. Так и случилось, что в эти дни, когда он сетовал на «недостаток в импульсах к собственному творчеству» [1273] , взялся за перевод вольтеровского «Магомета». Нельзя сказать, чтобы эта работа давалась ему легко – слишком сильно отличался его образ Магомета от того, каким он предстает в трагедии Вольтера.

1272

MA 6.2, 923 (26.12.1798).

1273

Переписка, 2, 302.

Для Гёте, в отличие от Вольтера, Магомет – не обманщик, а великий, вдохновенный человек, на примере которого можно изучать заразительное действие вдохновения. Такое уважительное отношение Гёте сильно контрастировало с повсеместно распространенной в XVIII веке враждебной литературой об основателе ислама. К этой доминировавшей полемической традиции относилась и пьеса Вольтера. Лишь поздние просветители, такие как Лейбниц, Лессинг и впоследствии Гердер, выступили за более справедливую оценку нехристианских религий, однако их голоса остались неуслышанными. В пору юности Гёте написал гимн под названием «Песнь о Магомете», где Магомет прославляется как духовный предводитель человечества через метафору бурного потока, который начинается с маленького горного ручья, а затем становится полноводной рекой и изливается в океан – символ всеобъемлющего божества. Магомет предстает здесь боговдохновенным гением человечества. Уже в семидесятилетнем возрасте, работая над «Западно-восточным диваном», Гёте провоцирует публику своим признанием в том, что лелеет мысль «подобающим образом отметить ту священную ночь, в которую Пророку был ниспослан Коран» [1274] . Фигура пророка всю жизнь притягивала Гёте – возможно, потому, что временами он и себя самого считал пророком, в том смысле, в каком он пишет об этом в заметках к «Западно-восточному дивану»: «Чудес не могу я творить, – молвил Пророк, // – Чудо главное в том, что я есть» [1275] . Это довольно точно отражает его собственную самооценку. В то же время ислам, безусловно, воспринимался Гёте с определенной критической дистанции. Его личное «мягкое», естественное благочестие имело мало общего с жесткой, предписанной религиозными законами набожностью Магомета. Магометанский «религиозный патриотизм», как и любой другой патриотизм с характерной для него идейной ограниченностью, претил ему. В этом смысле религиозный фанатизм был ему так же ненавистен, как и Вольтеру.

1274

MA 11.1.2, 215.

1275

WA I, 6, 476.

В своей переработке вольтеровской трагедии Гёте не мог обелить образ Магомета в той мере, в какой ему бы этого хотелось. Он так и остался темной, противоречивой фигурой. Конечно, не обманщик и не преступник, как у Вольтера, но, безусловно, демонический образ. И вспыхивает его демоническое безумие от любви. Чтобы завоевать Пальмиру, он ввергает в пропасть целые народы: «За все мне утешением любовь, она одна // Моя награда, цель и смысл» [1276] . Именно из-за безумной любви, а не из стремления к власти, как у Вольтера, гётевский Магомет идет по трупам. Речи персонажей Гёте придал определенную гибкость и теплоту. Александрийский стих французской трагедии он передал при помощи более подвижного белого стиха. В конце концов он остался доволен своей работой, считая ее полезной для реформирования веймарской драматургии: «Необходимость отдалить наш трагический театр от комедии и драмы путем переложения пьес в стихотворную форму, – пишет он в “Пропилеях”, – ощущается все острее» [1277] .

1276

MA 6.1, 143, V. 567.

1277

MA 6.2, 692.

При дворе гётевский перевод приняли с восторгом. «Магомета» превозносят так, как не превозносили ни одно его собственное драматическое произведение. На литературных вечерах Гёте снова и снова просят почитать из новой трагедии. Так немецкая аристократия приветствовала восстановление верховной власти классической французской культуры. Два чтения «Магомета» в высшем веймарском обществе в присутствии августейших особ носили демонстративный характер и с позиций сегодняшнего дня могут рассматриваться как часть реставрации наряду с увольнением Фихте или запретом любительского театра в Йене, который также пришелся на этот период.

Сценический успех пьесы оказался более скромным. Буржуазная публика, желающая видеть на театральных подмостках «правду жизни», ворчала так же, как и патриоты, которые испытывали отвращение ко всему французскому, и романтики, которым было совершенно чуждо то, что Жан Поль назвал «лишенным поэзии церемониальным театром» [1278] . Когда летом 1800 года Гёте, опять же по причине «недостатка импульсов к собственному творчеству» [1279] , начал переводить вольтеровского «Танкреда», Шиллер снова стал докучать ему своим ceterum censeo [1280] , убеждая вернуться к работе над «Фаустом». На этот раз Шиллер действовал через издателя Котту, которому он посоветовал купить у Гёте права на «Фауста» и ускорить процесс его создания, посулив неправдоподобно высокий гонорар (4000 талеров). Его манёвр удался. Гёте, и без того испытывавший чувство вины перед Коттой в связи с безуспешностью «Пропилей», снова вернулся к «Фаусту» и вскоре ощутил такой прилив вдохновения, что даже поблагодарил Шиллера за его настойчивость.

1278

Цит. по: MA 6.1, 923.

1279

Переписка, 2, 302.

1280

Часть фразы Carthago delenda est, Ceterum censeo Carthaginem delendam esse (лат.) – «Карфаген должен быть разрушен». Крылатое выражение, в более широком смысле означающее постоянное возвращение к одному и тому же вопросу, независимо от общей тематики обсуждения. – Прим. пер.

Летом 1800 года Гёте сначала написал несколько сцен для «Вальпургиевой ночи», а затем, в продолжение своей публицистической деятельности в «Пропилеях», принялся за действие, посвященное Елене. Шиллеру он с гордостью сообщает: «…моя Елена действительно появилась!» [1281] Речь идет о сцене в древней Спарте из второй части «Фауста». Похищенная Парисом Елена возвращается из Трои. Ее супруг Менелай задерживается на берегу, а Елену вперед себя отправляет в царский дворец. Однако в покинутых родных стенах вместо своих верных слуг она обнаруживает Форкиаду – существо безобразной наружности, напоминающее Медузу Горгону. В поисках совершенной красоты Фаусту предстоит повстречаться с абсолютным уродством. И здесь Гёте останавливается в нерешительности: «Но теперь меня так привлекает прекрасное в положении моей героини, что я огорчен необходимостью поначалу превратить все это в карикатуру» [1282] . При этом он имеет в виду не только Форкиаду, за маской которой скрывается Мефистофель, но и в целом проблему соединения античной классики с фаустовским демонизмом, соединения совершенной формы с бесформенным «на мглистом и туманном пути» [1283] .

1281

Переписка, 2, 312.

1282

Там же.

1283

Переписка, 1, 363.