Гёте

— Да, аргумент. Новый аргумент. И я надеюсь, самый сильный из всех. Скажи, ты когда-нибудь видел эту девицу, из-за которой возник весь этот тарарам?

— Нет, не видел. А зачем? Что это меняет в данном вопросе?

— Кое-что меняет, мне кажется... Может быть, даже всё. Думаю, что невредно было бы тебе всё-таки посмотреть, из-за кого ты обрекаешь себя на заклание. И доставляешь столь великую радость всем своим врагам. От последней канцелярской крысы до титулованных шпионов венского императора.

— Ты что задумал?

— Ничего особенного... Изволь приказать заложить коляску... Или нет, давай-ка лучше оба поедем верхом. И поедем туда, где сейчас находится эта девица...

— Не поеду! Ни к чему.

— Поедешь, Вольфганг. Обязан поехать. Не можешь не поехать, если я тебя прошу.

— Людвиг, это шантаж!

— Да, шантаж! И я знаю, что это шантаж. Но я прошу, я настаиваю, я требую, чтобы ты поехал.

— Настаиваешь? Требуешь?

— Да, Вольфганг, настаиваю и требую. И заметь, в первый раз за наши с тобой совместные семь лет.

— Ну что ж... Раз так... Раз ты настаиваешь... Хорошо, Людвиг, я подчиняюсь. Но только лишь из-за моих симпатий к тебе. Однако учти: бесполезная затея... И вообще, какого черта ты привязался ко мне? Как ты смеешь, а? Я кто, по-твоему, — ребёнок или премьер-министр?!

— Премьер, Вольфганг, премьер. Не сомневайся — пока ещё премьер... Ну, так едем? Филипп! Эй, Филипп! — распахнув двери кабинета, прогремел на весь дом своим зычным голосом Кнебель.

— Да, господин майор? — послышалось снизу, с первого этажа.

— Лошадь господину тайному советнику! Да пошевеливайся, парень. У нас плохо со временем... Вольфганг, надень-ка лучше что-нибудь партикулярное. Это ведь не ревизия... А то ещё поднимем там переполох, сбежится весь гарнизон, а это, я думаю, нам с тобой совсем ни к чему...

Несмотря на полуденный зной, в лесу, под раскидистыми кронами старых лип и могучих дубов, было прохладно. Дорожка бежала ровно, сытые вышколенные лошади, покусывая мундштуки, едва сдерживались, чтобы не сбиться с горделивой рыси на галоп, копыта их звонко отстукивали по деревянным мосткам, перекинутым через заросшие тиной канавы и прячущиеся в ивняках прозрачные, чистые ручьи. Через десять минут они уже были у городских ворот. Въезжая в город, оба всадника приосанились: каждый встречный на кривых и узеньких, стиснутых со всех сторон домами улицах считал своим долгом поклониться им, и они, с приличествующей их положению важностью, любезно отвечали на каждый такой поклон, сохраняя в то же время прямую, непринуждённую посадку людей, с детства привыкших чувствовать себя в седле лучше, чем на ногах. Иногда в окне второго или третьего этажа, над выставленными на солнце горшками с белыми гортензиями или ярко-красной геранью, высовывалась вдруг чья-то миловидная головка в кружевном чепце, и чья-то гибкая маленькая ручка, оголённая по локоть, приветственно махала им оттуда, и тогда Кнебель, вскинув голову кверху и улыбаясь в усы, слегка касался двумя пальцами своей треуголки с развевающимся плюмажем, а его спутник ладонью, затянутой в перчатку, притрагивался к полям своей шляпы, и, пока они не доехали до дворца, эта маленькая молчаливая церемония повторялась много раз, наполняя их сердца ощущением всеобщей тишины и скромного, но надёжного человеческого благополучия.

Колокол на старой, вытянувшейся ввысь готической колокольне рядом с дворцом прозвонил полдень. Миновав дворцовую площадь, где часовой у полосатой будки вскинул при виде их ружье на караул, они опять въехали в парк и по ухоженной гладкой дороге, обсаженной с двух сторон столетними вязами, выехали к другим городским воротам. Здесь, прилепившись вплотную к городской стене, стояло одноэтажное кирпичное здание в три крохотных, забранных решётками окошка под самой крышей, обнесённое частоколом и с часовым около рассохшихся деревянных ворот.

Это была гарнизонная гауптвахта, где, за неимением в герцогстве отдельной тюрьмы для гражданских лиц, вместе с военными содержались и уголовные преступники, если, конечно, таковые имелись в данный момент. Веймарское герцогство действительно было тихим герцогством, и когда, не дай Бог, в нём случались серьёзные преступления — а такое, к сожалению, иногда бывало, — преступников после суда, чтобы не тратить на их содержание и без того скудные государственные средства, обычно по договорённости отправляли на каторжные работы в другие немецкие государства, где для их исправления были, так сказать, более подходящие условия. Случалось и так, что вопрос вообще решался просто: осуждённому или, как сто лет назад, отрубали голову на городской площади, или же, как теперь, отправляли его на виселицу. Но такое, следует признать, бывало очень нечасто, поскольку преступный мир герцогства состоял преимущественно из мелких воров, мошенников и бродяг-попрошаек, кому смертная казнь, учитывая наступившее в Европе общее смягчение нравов, теперь обычно всё-таки не полагалась.

Спешившись и привязав лошадей к частоколу, всадники подошли к караульной будке. Часовой в высокой, отделанной мехом шапке резким жестом, загораживая проход, опустил перед ними ружье с примкнутым штыком, но, услышав от Кнебеля пароль, сейчас же вскинул ружье на плечо, отдал им честь и, не спрашивая ни о чём, пропустил их во двор. Они не успели сделать и нескольких шагов по выложенной битым кирпичом дорожке от ворот к зданию гауптвахты, как тяжёлая, окованная железом дверь её со скрежетом отворилась, и им навстречу, оправляя на ходу мундир, выскочил бравый вахмистр в парике с косичкой и вздёрнутыми вверх рыжими усами. Судя по остаткам пивной пены на усах, вахмистр, видимо, как раз заканчивал свой обед.

Подбежав к ним, вахмистр вытянулся во фрунт, щёлкнул каблуками и, выкатив глаза, отрапортовал:

— Дежурный по гауптвахте вахмистр гвардии его высочества Ландхорст, господин майор!

— Вольно, вахмистр, вольно... Ну, докладывайте, какие тут дела...

— Полный порядок, господин майор! За время моего дежурства никаких происшествий и нарушений не произошло!

— Кто у вас здесь сейчас?

— Трое, господин майор! Один солдат, проступок — дебош и пьяная драка в трактире, один карманник, а также ещё девица... Точнее, не девица... Затрудняюсь, господин майор, как её назвать!

— Это та, что задушила своего ребёнка у себя на сеновале?

— Она самая, господин майор!

— Понятно... Вот к ней-то, Ландхорст, вы нас и проведите.

— Слушаюсь, господин майор!

Пригнув головы, чтобы не задеть за каменную притолоку, они вошли вслед за вахмистром в помещение гауптвахты. Солнечный свет через распахнутую дверь освещал стёртые ступеньки, спускавшиеся вниз, в полуподвал, где вдоль длинного, сырого и тёмного коридора располагались камеры заключённых. Вытащив из-за пояса тяжёлую связку ключей, вахмистр отомкнул железную решётку, отделявшую коридор от лестницы. Рядом, в углублении в стене, мерцал подслеповатый фонарь, вахмистр снял его и, приподняв над головой, пошёл по коридору, освещая дорогу гостям. Каждый шаг их гулко отдавался под высокими каменными сводами, под ногами хлюпала вода, леденящий душу холод заставлял вбирать головы в плечи, гнилой, затхлый воздух перехватывал дыхание, вызывая ясно ощутимое предчувствие тошноты. По бокам от них в неверном свете покачивающегося впереди фонаря скользили и изгибались зловещие тени. В середине коридора из-под сапог вахмистра вдруг выскочила крыса и, прошмыгнув у них под ногами, с писком юркнула куда-то в темноту.

У последней слева двери вахмистр остановился. Звякнул ключ, вставляемый в замок, дверь заскрипела, но вахмистру пришлось подтолкнуть её ещё и плечом, чтобы преодолеть сопротивление её собственной тяжести и давно, видимо, проржавевших петель. Прислонившись к двери спиной, вахмистр посторонился и пропустил их вперёд.

Глазам вошедших открылась длинная и узкая, как щель, камера с маленьким окошком под самым потолком. Косые лучи солнца, пробивавшиеся сквозь решётку, освещали лишь ту часть камеры, которая была ближе к двери, в обоих же углах под окном стояла тьма, не позволявшая сразу разглядеть, что там находилось и было ли там что вообще. Но когда глаза их привыкли, они всё-таки различили в углу, на примкнутой к стене деревянной койке, какую-то серую бесформенную груду тряпья, из которой торчало нечто похожее на человеческую голову. Они приблизились, голова не шевельнулась им навстречу, не издала ни звука, и только луч от фонаря, поднятого вахмистром, позволил им установить, что это была женская голова и что она смотрела на них.

— Здравствуйте, сударыня, — сказал Кнебель.

Ответа не последовало. Перед ними, вжавшись спиной в угол между стен и натянув на себя, под самый подбородок, какие-то лохмотья, сидело существо, в котором любой, даже благожелательный глаз вряд ли сумел бы отыскать что-либо человеческое. Грязные спутанные космы, свисавшие по всему лицу, полное отсутствие лба, кривой, скошенный набок рот, спёкшаяся слюна на губах, грязь, как маска покрывавшая подбородок и скулы вплоть до самых глаз, и, наконец, самое главное — глаза: золотушные веки без ресниц и пустые, бессмысленные глаза, принадлежавшие идиотке от рождения — полной, безнадёжной идиотке, которая лишь благодаря людскому милосердию смогла, раз родившись, дожить до своих лет. Зачем Всевышний дал жизнь этому существу? И что он хотел этим сказать? «Господи, да минует нас чаша сия», — крестясь и отворачиваясь в испуге, думаем наверное, каждый отец и каждая мать семейства, когда нечто похожее попадается им на пути...