Гитл и камень Андромеды

Впрочем, личный праздник был не только у Кароля и Мары. Бенджи прощался с холостой жизнью, потому что старец Яаков нашел ему жену раньше назначенного срока. Персиянка была большой и сильной с огромными бархатными глазами. Бенджи решил принять этот дар судьбы, но прежде потребовал от Чумы окончательного ответа. И Чума снова сказала решительное «нет!».

На пикнике Бенджи должен был представить свою Шахерезаду обществу. Шахерезаду звали Рахель. Была она из хорошего рода правильного племени, и прийти могла только в сопровождении брата, которого Бенджи уже ненавидел, как полагается ненавидеть такого родственника.

Чума тоже праздновала целых три события: освобождение от назойливой страсти Бенджи, приближение своей выставки, приобретавшей конкретные формы, и что-то еще, о чем говорить она пока не хотела.

— Я приду не одна, — предупредила Чума. — Со мной будет арабка Луиз.

— Это еще зачем? — взвился подполковник, которого Мара назвала Каро, что на ладино и прочих похожих языках означает «драгоценный».

Мара была сефардкой, Кароль, во всяком случае по матери, тоже был с Балкан, а там почти все евреи — сефарды. Так что им теперь пристало переговариваться разве что на ладино, которого ни один из них не знал. Но как бы там ни было, «Каро» звучит лучше, чем «Каакуа».

— А что? — напряглась Чума. — Тебе-то что? Она — моя гостья, кто ее тронет или заденет, будет иметь дело со мной!

Надо сказать, что Кароль, по его собственному признанию, готов был смотреть на арабов только через прицел ружья. Но к Чуме он относился уважительно. Что там между ними было, не знаю, но они были знакомы давно и без особой причины друг друга не задевали.

— А то, — нахмурился Кароль, — что это День независимости. Твоей Луиз и самой не поздоровится, если другие арабы узнают, что она была с нами. И нам праздник испортит, и себе навредит.

— Уже навредила, — усмехнулась Чума. — Она чокнутая. Хочет быть с евреями. Говорит, они ей больше нравятся. Кроме того, она христианка.

— Час от часу не легче, — буркнул Кароль. — Из яффских, что ли? Как бы она нам на хвосте драку не принесла. Неохота с этим пачкаться в праздник.

— Все будет нормально, — успокоила его Чума. — Ее папаша держит таксопарк.

— Саид, что ли?

Чума кивнула. Кароль тоже кивнул, и больше они об этом не разговаривали.

Еще собирались прийти армейские друзья Кароля. Чума позвала и Женьку, хотя Кароль после того случая его и видеть не хотел. Но Женька, как истинный мазохист, только к нам и таскался. Когда пришел в первый раз, я еще была сильно нехороша. Рана нагноилась, головные боли не отступали, синяки только начали линять. Он потоптался у постели, присел на корточки и спросил с тоской в голосе: «Ты меня ненавидишь?» Говорить мне не хотелось, и я только помотала головой.

— Почему? — не согласился Женька. — Ты должна меня ненавидеть! Я сам себя ненавижу. Но — представь себе: я захожу, а там здоровенный мужик сидит на полу и ревет. Что я должен был делать? Бить ногой?

Я снова помотала головой.

— Должен был! — не согласился Женька. — Надо было его поднять, а потом — врезать. Но я это только потом сообразил. А тут — сел за стол, налил себе рюмку… дурацкая ситуация… а он вдруг подполз и рядом сел… Я прощения не прошу. А что я мог сделать?

Я прикрыла глаза. И правда — что? Альбомы искать? Так любовнику не полагается шастать по квартире и шарить по полкам! Но говорить на эту тему мне не хотелось, думать — тоже. Я заснула, а когда проснулась, Женька так и сидел на полу возле кровати. С места не сдвинулся. Кароль его несколько раз из дома выкидывал, а он снова приползал. На него махнули рукой. Ходил за нами, как побитая собака, сам себе наливал кофе из финджана после того, как Мара всем остальным разлила.

Наверно, я должна была его простить. Любовь зла, но она и отходчива. А меня словно заморозили. Такое со мной бывало, когда случалось что-то очень нехорошее. Хожу, гляжу, делаю то, что требуется, говорю то, что полагается, но вся словно замороженный зуб. И поди пойми — есть он или на его месте дыра. Женька мучился, я это видела, но не реагировала. Не могла. Что с этим сделаешь?

Итак, на пикник собиралось человек двадцать. Кароль и Чума считали, что еще человек десять подойдет, так что надо покупать целого барана. За бараном Кароль поехал к своим друзам в горы. Они под его началом воевали. А Чума с Марой покатили на базар. Привезли гору продуктов и снова поехали. Три раза ездили, потом быстренько овощи почистили, что замариновали, что потушили, что-то чем-то нафаршировали. Коробки с едой не влезали в холодильник, и Кароль, недолго думая, поехал в магазин за вторым холодильником. Судя по всему, семейная жизнь представлялась ему непрекращающимся застольем, потому что, посоветовавшись с Марой, Кароль решил купить огромный американский холодильник на две двери.

— Старый поставим на крыше, — кивнула Мара. — Там можно держать напитки.

— И мясо для шашлыков, — тут же добавил ее Каро.

Они были необычайно согласованными во всех движениях и проявлениях. Создавалось впечатление, что им не только хочется одного и того же, но что это совместное желание даже просыпается в обоих в одну и ту же единицу времени. Вот Мара только направилась к тяжелому вазону с деревцем, чтобы переставить его в другой угол террасы, а Кароль уже несет этот вазон в направлении ее взгляда и ставит его, очевидно, точно туда, куда сама Мара предполагала поставить, потому что она лишь согласно кивает головой. Или Кароль только собирается куда-то идти, по глазам видно, что он еще даже не решил, идти ли, а Мара уже спускается по лестнице из спальни и несет вниз его кожаный пиджак. Каролю остается согласно кивнуть, чмокнуть ее в щечку и отправиться туда, куда собрался. Но ее-то в комнате вообще не было, когда Кароль встал и отправился за пиджаком!

Вот и сейчас они двигались по пляжу в согласованном ритме, молча, но так, словно неведомый хореограф заранее расписал каждый их шаг. Кароль несет тюфяк, привезенный для меня, в тень под дерево, а Мара уже выходит с другой стороны этого дерева с одеялом и подушкой. Мара несет шашлычницу и оглядывается, куда бы ее поставить. Приносит на выбранное место, а там уже лежат стопкой кирпичи, которые необходимо под шашлычницу подоткнуть. Говорят, семейные люди приходят к такому безмолвному пониманию желаний и намерений друг друга после долгих лет совместной жизни, но эта пара только собиралась стартовать в семейном забеге, и мне казалось, что стартовать из позиции, уготовленной для финиша, опасно.

Мара то и дело подходила ко мне справиться, удобно ли лежать, не достает ли прохладный ветер, не нужно ли мне чего. Я потянула ее за рукав, приглашая сесть.

— Почему ты решила выйти за него замуж? — спросила я неожиданно для самой себя. И тут же поправилась, объяснилась: — Мужики, когда добьются своего, они это… становятся другими.

Мара опустила голову. Я видела только ее жесткие, как стружка, смоляные кудряшки, по которым уже бежала обильная седина.

— Ты думаешь, на свете есть много мужчин, которые прощают нам прыжки с моста? Или пересеченную на плоте Атлантику? Я его выправлю! — сказала она решительно, подняла голову и рассмеялась громким гортанным смехом. — Он у меня станет человеком! И мы будем жить вместе долго и счастливо. — Потом снова опустила голову и сказала тихо, почти шепотом: — Я ездила к его матери.

— Говорят, кошмар…

— Моя тоже не сахар, — задумчиво ответила Мара. — Но, может, оно и хорошо. Мужчина выбирает жену наподобие собственной мамаши или полную ее противоположность.

— И что оказалось?

— Не знаю, — вздохнула Мара. — Ее подобрали с суденышка, которое перевозило нелегальных иммигрантов. Ни отца, ни матери. Своего дома никогда не было, своей жизни тоже. В пятнадцать лет родила ребенка. От кого — не знает. Их много было. Не насиловали даже, а брали за кусок хлеба. Хлеб бросали на расстеленный рядом старый платок. Платок был в клетку. А внешне… внешне мы, пожалуй, похожи. Я пыталась узнать, откуда прибыло суденышко. Вроде как из наших краев.

Мы посидели с Марой молча, и тут на тюфяк рядом со мной плюхнулась большая картонная коробка.

— Забирай! — сказала Чума. — Тут твои вещи. Не все, еще я привезла два чемодана, но они у меня дома.

— Ты ездила… туда?

— Ездила. Твой муженек пытался трепыхаться. Пришлось пригрозить. А теперь покажи мне моего папашу.

Ее глаза победно сверкали. Я решила, что это и был Чумин сюрприз, о котором она не хотела говорить. Все в ней горело, фотография Белоконя была нужна ей позарез. Но оказалось, что дело не только в Чумином горении, вернее, не в нем одном. Она успела съездить в музей «Яд ва-Шем» и потребовать признать Белоконя спасителем евреев. Есть, оказывается, такая должность. Звание. И теперь она собирала свидетельства. Нашла еще трех человек, бежавших из гетто, которым дядя Саша помог.