Гитл и камень Андромеды

— Не твоего ума дело! Иди спать, делай ночь, Нехама.

— Ты уже забыла, как меня зовут?!

— Тьфу! Это тоже по-русски. Нет, сегодня я еще помню, как тебя зовут, но надеюсь, что завтра забуду. Иди!

И она пошла. И была за завтраком ниже травы и тише воды. И умоляла меня остаться. Ходила за мной на цыпочках, а если я оборачивалась, махала руками и испуганно улыбалась.

Я ушла из дома в полдень, обещав прийти за вещами к ужину. В тот день Чума взяла отгул. Мы побродили по Парижу, потом пошли обедать в маленький семейный ресторанчик. Посетителей было немного, но и столиков — всего пять. Посередине зала стоял детский манежик, в нем играла с куклой и гремела крышками от кастрюль белобрысая малышка лет трех. Рядом с манежем расположился огромный лабрадор с львиной башкой. Пахло едой и пеленками. Еда была недосолена.

— Я хочу открыть свой ресторан, — вдруг заявила Чума. — Мне не нравится их пища. — И тут же, не давая себе труда переходить с темы на тему сложными ходами, продолжила: — Когда ты вернешься к тетушке, все будет иначе. Не дури себе голову глупыми размышлениями. Все уже решилось, и все хорошо. Тебе не придется переезжать ни ко мне, ни в гостиницу. А я хочу купить именно это место. Оно удобно расположено. А хозяйка опять беременна. Муж ее, зеленщик, собирается расширять свое дело, ему нужны деньги. И Жаклин не хочет больше работать. Трое детей — это уже серьезно. Думаю, в следующий твой приезд я подам тебе тут хорошие шашлыки, шуарму и острые закуски. Буду стоять вон там, где сейчас повешено распятие. Там я собираюсь поставить кассу и бар с напитками. А вот тут…

Жаклин следила за жестами Чумы и кивала. Касса, бар… Она и сама бы все сделала точно так, но зеленщик не давал ей денег.

Чума посадила меня в такси, таксист мурлыкал себе под нос песенку Азнавура, частил мелкий дождик, сверкали цинковые крыши. И мне вдруг отчаянно захотелось немедленно покинуть этот чужой праздник, принять участие в котором никто меня не приглашал и приглашать не собирался, и вернуться в Яффу, в свой сад, свою конуру, к своим многочисленным недругам и немногочисленным друзьям.

А с Паньолем я так и не встретилась. Да оно и правильно было: если у Каца сохранились картины наподобие той, которая поразила меня в доме тети Сони, есть о чем говорить и встречаться. А если там одни этюды на тему картин известных художников, тогда увольте! На нет и суда нет!

И вот, приехав в Израиль и дождавшись законного выходного, приходившегося всегда на будни, я решила поехать в Ришон-ле-Цион к Кацу. Все во мне кричало, что за тридцать пять лет этот Кац либо уехал из Ришона, либо… Но магазин Йехезкеля Каца все еще располагался на центральной автобусной станции и торговал пуговицами. К сожалению, он оказался закрыт. На двери не было записки типа: «Вернусь вскоре», «Открою после обеда» или «Приходите после 22 октября». Просто закрыто, и все.

Я ходила туда и ходила сюда, справлялась о намерениях Каца в соседних лавках: болен, уехал в отпуск, пошел в поликлинику и вскоре вернется? Ответы были неуверенные и не по делу: может, заболел; может, откроет позже; может, уехал за товаром. Судя по этим ответам, Йехезкель Кац не был любимцем автобусной станции города Ришон-ле-Цион. Столько лет торчит на этой станции, и никому нет дела до того, открыл он свою лавку или нет! Это же о чем-то говорит!

Да не открой я нашу галерею вовремя, Ади Мазуз из лавки напротив тут же побежит звонить Каролю. Не затем, чтобы ябедничать, а из искренней заботы о моем благополучии. И долговязая соседка Эти отметит, что галерея закрыта. Попробует пробраться со двора и постучит в окно моего чуланчика — все ли в порядке? А знают они меня всего ничего, да и не дружим мы вовсе, так… здороваемся. Нет, что-то с этим Йехезкелем не то.

И пока я так бродила туда и сюда между лавками, мой взгляд упал на витрину магазина, запрятанного внутрь станции, за билетную кассу и общественный туалет. В витрине были выставлены шляпки. Какие шляпки! Веселые и смешные, ну просто само изящество! Такую витрину надо было вынести на главную улицу города, а не затыривать в самый темный угол!

Ах, какие шляпки! Маленькие, как божьи коровки, полураскрывшие красные крылышки, между которыми уже колыхался, представляя себе попутный ветер, черный пушок. И большие шляпы, легко вздымавшие с боков полупрозрачные поля, чтобы краше загибались они книзу спереди, кидая на лицо загадочную тень. А какие цветы украшали хитро оплетенные тюлем, газом или атласом тульи! Сиреневые и серо-голубые, желтовато-лиловые и бордово-зеленые, похожие на сказочных птичек или заморских бабочек. Но одна… одна шляпка была просто невообразимо хороша. Маленький черный ток из жирного фетра и блестящего атласа, сложенного веером, а с макушки на этот загадочно поблескивающий веер лился поток сверкающих тонких и длинных перьев, исчерна-фиолетовых, как римская ночь, как лаковое ландо в свете газовых фонарей, как… Ну не знаю, с чем еще ее можно сравнить! И мне захотелось купить эту шляпку.

Бред, конечно, куда ее наденешь? В оперу? Так даже если решишься на такой нелепый шаг — засмеют. Это сейчас в Тель-Авиве можно надеть шляпку и не вызвать раздраженную реакцию окружающих. А тогда дело решалось однозначно: шляпки носили только религиозные тетеньки, но что это были за шляпки! Горшочки, кастрюльки, бесформенное построение, закрывавшее неудачную стрижку, вернее, спутанные пряди дешевого парика. Ну и что? Что с того, что кому-то моя шляпка не понравится? С каких это пор я интересуюсь тем, что люди скажут? А если не осмелюсь надеть — пусть висит на гвозде как напоминание о моей трусости!

Я толкнула дверь.

Что за магазин! Прилавка нет, полок — тоже. Со всех сторон торчат изогнутые прутья с наверченными на них шарами, а на шарах сидят шляпки — наглые и задумчивые, нахальные и серьезные, грустные и смешливые. Насмешливые тоже были. А у стены в огромном бархатном кресле, украшенном золотыми кистями, убранном переливчатой парчой, усеянном рукодельными цветами небывалой формы и немыслимой окраски, прикорнула крошечная старушка, такая красивая, глаз не отвести. Она была одета в черное платье. Сделано было это платье из всего, что умеет струиться, ниспадать, шуршать, змеиться, поблескивать, взлетать, опадать и веселиться.

Звякнули тоненькие трубочки, повешенные у двери, чтобы ловить ветер, и старушка открыла глаза. Они были цвета незабудок, васильков и одновременно лютиков. Что-то вроде камня александрита, меняющего цвет на свету. Еще у старушки был крошечный носик, ротик бантиком, крепкие, как райские яблочки, щечки и фиолетовые кудельки на голове.

Старушка поглядела на меня испытующе и указала пальцем на ту самую шляпку с исчерна-фиолетовым плюмажем.

Я радостно кивнула. Надела шляпку на лоб, подвинула ее вправо, потом влево, немножко назад и чуточку вперед, потом опустила вуальку и отошла от зеркала на несколько шагов.

Старушка глядела на меня внимательно, но чувств не выражала. Наконец вспорхнула, как колибри, поднялась на цыпочки, — а каблуки тоненькие-тоненькие и во-о-т такой высоты, но мне все равно пришлось нагнуться. Старушка поправила на мне шляпку, подколола вуальку сбоку. Я взглянула в зеркало: вот оно!

Что-то, однако, раздражало. Рядом со старушкой я выглядела неуклюжей дылдой. Старушка кивнула моим мыслям, пальцем потребовала шляпку себе, надела ее и… ну что вам сказать! Как была колибри, так и осталась. Только сморщенное личико скрылось под вуалькой, а вокруг меня расположился киношный Париж. Газовые рожки выхватывают из темноты вздохи и всхлипы веселой ночи, где-то звучит музыка, где-то колышет завесу темноты жемчужный смех. И слетаются на площадь со всех сторон птички-колибри, бездумные и легкие. Несут с собой волну духов и праздничного возбуждения. Мужчины… нет, не в них дело. И любовь дело пятое. Смысл совсем в другом: в этом самом возбуждении, в трепещущем женском начале, сомнительном и сомнамбулическом, легком и подвижном, как лунный свет.

Старушка сняла шляпку и надела ее на шарик. Жест был непререкаемый. Мол, ты — не колибри, колибри — не ты. Не успела я возразить, как голову охватило нечто плотное. Движения старушки были столь легки и быстры, что казалось — шляпка сама слетела мне на голову и на ней устроилась. Она была хороша, и я в ней была хороша. Коричневый фетровый шлем с поднятым забралом из рыжего бархата. Амазонка, Афина Паллада, решительная воительница. А вот этого нам не надо! Это мы и без шляпки умеем изобразить. И вешать наш шлем на стенку нам еще рано.