Гитл и камень Андромеды

Теперь я поняла, зачем Чуме клетка с курами. Но сколько же яиц в день сжирает эта сумасшедшая Пантагрюэльша? Тремя днями позже Чума сообщила мне, что черная курица орет петухом.

— Шмулик в штаны наделал, когда она впервые заорала, — веселилась Чума. — Сейчас живет в страхе. Орет, что зарежет курицу и меня. А сам трясется. Даже деревянная чурка напугала его меньше. Клянусь куриным богом!

— Что это за бог такой?

— Берта собирала желтые цветочки и кидала их курам. Говорила: «Курина шлепота куркиному бугу, од сглазу рончка, от вшисткего подмуга».

Чума произнесла эту фразу по-польски, правильно проставляя акценты и верно выговаривая шипящие.

Мы повернули к Чуминому дому. У входа стоял Шмулик в майке и старом бархатном берете. Морда у него была веселая. Я ничего подозрительного не увидала, а Чума незамедлительно ухватила глазом причину веселья Шмулика и заорала благим матом:

— Неси идолицу на место! Иначе я сама отнесу, но тогда тебе не жить!

— Она убила черную нечисть, — расхихикался Шмулик. — Видно, одного поля ягода!

В клетке с отвинченным верхом стояла деревянная мадонна. Куры испуганно жались по углам, а у ног мадонны лежала черная курица, некогда кричавшая петухом. Сейчас она была мертва, и ветер ерошил ее потускневшие перья.

— Тьфу! — разозлилась Чума. — Паскудство. Бери идолицу и неси в дом! А курицу я похороню. Если не поставишь идолицу на место, сварю из этой дохлятины суп и силком в тебя волью.

Шмулик вытащил мадонну из клетки и, не переставая хихикать, понес ее в дом.

— Какая сволочь эта Фатма, — потемнела лицом Чума, — продала мне больную курицу. Как бы она мне других кур не заразила! А я эту куриную дьяволицу не дорисовала. Пойдем, покажу.

На холсте черная курица расположилась на красном пунктирном кресте. А вокруг нее теснились лица Берты. Все, какие были на других картинах Чумы. Все вместе. Одно крыло курицы осталось незаконченным. Чума подумала и дорисовала его красной краской.

— Финита! — объявила громогласно и отправилась копать курице могилу.

Познакомившись со Шмуликом, я перестала понимать Чуму. Я-то думала, что речь идет о здоровом мужике, а этого Рафаэля в берете можно было просто сдунуть. Так я и сказала Бенджи.

— Чума велела оставить его в покое, — грустно ответил Бенджи. — Моя бы воля, его бы в Средиземном море с водолазами искали.

— Ты же не хочешь ссориться с законом.

— Ради такого дела стоит и поссориться, — пробормотал Бенджи.

Я постановила, что картины с курицей достаточно для небольшой выставки. В окружении всех Берт она выглядела совершенно законченной экспозицией. К ней надо было добавить несколько эскизов и все акварели с видами Яффы. Чума и не догадывалась о существовании Утрилло, но писала ненамного хуже. Выставку назначили на конец сентября в галерее «Три с полтиной». Славная такая галерейка, и хозяин, хоть и полный чушка во всем, что касается живописи, но человек приятный. Обещал привести журналистов. Я в этом помочь Чуме не могла. Если бы выставка происходила на ленинградской или московской квартире, тогда конечно! И Чума бы вписалась там в пейзаж. А тут в пейзаж не вписывалась я, и с этим пока ничего нельзя было поделать.

Мы готовили выставку недолго, но тщательно. Даже каталог выпустили. У Бенджи были знакомые в типографии. Правда, денег хватило всего на тридцать экземпляров. Бенджи заказал бы сотню, но Чума ни за что не соглашалась у него одалживаться.

Поначалу все шло прекрасно. Было несколько журналистов, а одна — из центральной газеты. Она ходила за Чумой, за мной и за тремя бородатыми недомерками в потных майках и записывала все, что мы говорили. Чума запретила рассказывать про Берту. Это осложняло дело. Пришлось писать про навязчивый образ, и все такое прочее. Как мне сказали, я навертела в статье для каталога слишком много философской бредятины. А по-моему, статья хорошая. Недомерки из местной живопишущей братии остались мной довольны. Черная курица с красным крылом их даже, можно сказать, потрясла. Я не помню, символом чего она им показалась, но была уверена, что их трепотни, изложенной журналисткой в центральной газете, должно хватить для ордера на Чумину развалюху.

И тут ввалилась шумная компания во главе со Шмуликом. Мужиков штук пять и баб с полдюжины. Все поддатые, как полагается. Рассыпались по помещению — и давай перекрикиваться и гоготать. Мазня, бред, жульничество, детский лепет, ерунда, дешевые поделки. Девочке надо поучиться в художественной школе, впрочем, таланта нет, жалко бумагу марать. И «хи!», и «ха!», и «Боже мой!». Недомерки растерялись и исчезли. За ними бочком-бочком смылась журналистка. А эти твари стали лакать вино, жрать испеченный Чумой торт, а потом кидать тортом в картины.

Я бы вмешалась и поставила этих сволочей на место, но мне не хватило слов на иврите. Одно дело трепаться с Бенджи и Чумой, спорить с Каролем и нести чушь случайным покупателям в нашей лавке, другое — дать авторитетный отпор. Мы с Чумой и мою статью-то дня три переводили со словарем.

Я не заметила, как Чума исчезла. Стала ее искать, а хозяин галереи сказал, что она давно ушла. Когда я добежала до Чуминого дома, его уже не было. Она обрубила тросы, на которых держались обломки стен, облила пол бензином, подожгла и с мрачным восторгом следила за вспыхивающими огненными фонтанами.

— Идиотка, — орала я, заглатывая сопли, слезы и вонючий дым, — кретинка, дура, сумасшедшая, психопатка!

Чума сосредоточенно кивала.

— Тебя арестуют!

— Не найдут, — спокойно ответила Чума. — И ты убирайся отсюда.

— Я хотела привести завтра компанию русских художников. Они бы поняли…

— Прощай, — обрубила Чума, — спасибо за все.

3. Ошибка Персея

Не было у меня лучше подруги, чем Чума, и сейчас нет. Но развела нас судьба руками Луиз. А знай Чума, сколько бед приключится из-за этой Луиз, она бы ни за что не притащила ее на наш пикник в честь Дня независимости. Только зря Чума себя виноватит. Это у нее из-за Берты. Все свое детство Чума трудилась за покойников. Ела манную кашу за дядю Мотеле, который, кстати, манную кашу не любил. Убили его неполных шести лет за то, что воровал хлеб в гетто. Еще Чума не имела права ходить босиком, потому что кузина Фейгл этим запретом пренебрегала, вот черти и схватили ее за босые лапки. Схватили и утащили в печь. В крематорий то есть. Чума даже музыке училась за других и в долг. За дядю Зундла и тетю Рейзл, которые точно стали бы великими музыкантами, если бы их не расстреляли.

И хоть Чума постоянно бунтовала против материнских причуд, с чувством ответственности у нее до сих пор проблема. Любой датчик зашкалит. Вот и эту историю с Луиз Чума себе, пожалуй, до сих пор не простила, хотя из той вонючей истории получился толк и родился Малах Шмерль, но попробую рассказать по порядку.

Мы с Женькой в то время наслаждались друг другом и обрушившимся на нас любовным шквалом. Спасал ли Женька себя, меня или просто вибрировал в любовном поле, не особо отдавая отчет, что заставляет его это делать, но вибрировал он классно. Жил для меня, мной дышал и при этом себя не обижал. Говорил, что впервые в жизни собой доволен. А когда твой мужчина доволен собой — это почти орден. И не ему, а тебе. Но видно, мы с Женькой заигрались, как дельфины в тихой заводи, и потеряли бдительность, потому что удар застал нас врасплох. Случилось это из-за моего муженька, про которого мы оба совершенно забыли.

Нам с Чумой настоятельно потребовалось забрать вещички из дома в Щели Надежды. Не тряпки, они к местному климату и вкусу все равно не подходили, а кое-какие документы, альбомы с фотографиями, книги и безделушки. Женька предупреждал: «Брось!», а я не послушалась. А послушайся я, все бы сложилось иначе. Муженек успел бы найти мне замену и как миленький принес бы в зубах все это добро в обмен на развод. Что и сделал года два спустя со всем багажом, который набрала для меня перед нашим отъездом Сима. Но нам с Чумой вдруг оказались позарез нужны старые фотоальбомы, потому что из разговоров выяснилось такое… в общем, оказалось, что мы сестры. Не по крови, а по бумагам.