Гитл и камень Андромеды

— Какой прыткий! Разве тогда пускали?

— А я не спрашивал. По отцу я русский, хотя и это вранье. Выпустили на корабле в загранку, а я с этого корабля спрыгнул и поплыл подальше от родных берегов.

— Так прямо и поплыл?

— Нет, просто сошел на берег и пропал из вида.

— Чего же ты приехал в Израиль? Другого места не нашлось?

— А оно — мое. Про меня здесь целую декларацию сочинили, специальные права выдали. К американцам нужно стучаться, проситься на ночлег, а сюда еще и зазывают. Кроме того, тут квартиры давали. Без привязки ссуды к индексу.

— А что тебе с яхты? Туристов, что ли, катаешь?

— Случается. Но вообще я археолог. И еще подводник. Плаваю, опять же, умело. Мастер спорта. Так я от Управления древностями по побережью шастаю, археологию из моря добываю. Ее тут видимо-невидимо.

— И приторговываешь находками, — предположила я.

— Бывает, — спокойно ответил атлет. — Но только мелочами: амфорками, монетками. Их в этой стране никто и не считает. Тут такая старина древнючая под ногами лежит, а ее раскапывать ленятся. Или не хотят. Вот бедуины могилы грабят, это плохо. А я никому не нужную амфорку налево пускаю. Их, этих амфорок, на дне морском больше, чем морских звезд.

— Чего же ты такие секреты первой встречной-поперечной рассказываешь?

— А что ты мне сделаешь? — лениво спросил атлет и перевернулся на спину.

Я ничего сделать не могла и делать не стала бы. А что он собирался делать со мной? То есть черт с ним, конечно. Чего мне надо? Недурен собой, мужеподобен, пойдем дальше, богоподобен, хорош собой до невероятности. И неглуп. Живет на яхте. Перспектива открывается — во снах не снилось. Да и сердечко постукивает неровно. Тянет. Ухает. Влюбляется или уже влюбилось.

— Только вот что, — сказал атлет, неторопливо отгрызая заусенец, — я тебе предлагаю одиночное спальное место. Это — чтобы с самого начала было ясно. Никаких там… этих.

— А мне от тебя ничего больше и не надо, — с облегчением выпалила я.

С облегчением, потому что ненавижу это… чтобы с ходу в койку. Чувству надо позволить расцвести, желательно еще и заколоситься, созреть, чтобы зерно само на землю упало.

Атлет поглядел на меня внимательно, усмехнулся недобро и засопел.

— Чего так? — спросила я.

— Сам не знаю. Злость берет. Гляжу на тебя, ты со всех сторон ничего. Да и прежние были ничего. Гомик я, что ли?

— Пора бы выяснить.

— Пробовал, — насупился атлет. — От мужиков меня и вовсе тошнит.

— Так ты у нас фригидный! Это с атлетами бывает. Это, я думаю, от избытка молочной кислоты. У нас, у баб, она из груди течет, а у вас, у атлетов, по мышцам разливается. И потенцию гасит. Это я тебе говорю, как подруга специалистки по потенции.

Речь опять о моей дважды разведенной Машке. И так ее мужья достали, что она сочинила кандидатскую по мужской импотенции. Защитить при мне еще не успела, но уже стала самым востребованным человеком в Питере. Кто с ней только не шушукался!

— По-моему, ты какую-то чушь несешь, — лениво возразил атлет. — Ладно, пошли. Тут до Яффы недалеко. Если ходить умеешь. А старик Кароль как раз ужинать собирается. Кофе он готовит классный. Заодно попробуем найти тебе работу.

Яффа надвигалась на меня, как судьба. Правда, я не слишком верила атлету. Врать можно и невдохновенно. Но фиолетовые стены, минареты и башни за морской излучиной — они были реальные. Как и засветившиеся вдруг фонари с туманным лиловым флером вокруг размытого желтого пятна. Как и развалины домов, сохранившие каждый хоть что-то от былой красоты: арку, флорентийское окно, кусок мозаики или консольку, черт-те что некогда поддерживавшую. Мне не хотелось покидать эту потрясающую фиолетовую реальность и ступать на недавно отстроенную лестницу, сверкающую белизной и ведущую в бутафорский парадиз. Однако и реставрированный кусок города оказался хорош.

Дома громоздились друг на дружку, играли в мал мала меньше, толкались, пихались, выбегали вперед или вспрыгивали друг дружке на плечи, но при этом все они были повернуты к морю террасой ли, крышей, обвитой порыжевшим виноградным листом, или пусть даже только балкончиком или окном-фонарем. Словно поднимались на цыпочки, нетерпеливо теребили передних за плечо, требовали: дай вдохнуть!

Где-то скрипел флюгер. Море, почувствовавшее свою востребованность в этом месте, отдавалось людям с удовольствием. Узкие проулки были залиты его духом, оно ухало вдалеке, пробуждая в закоулках эхо, вздыхало и ахало, колебало фонари, а те, в свою очередь, колебали брусчатку под ногами. Хорошо, как на палубе таинственного судна, брошенного на произвол судьбы с заснувшими аргонавтами на борту!

А парадиз явно укололся о веретено. Спало качающееся на волнах царство, ни одного человека не было на улицах, редко где выскальзывал из-под ставня луч света. Ни музыки, ни городского шума, ни автомобильного грохота. Только море подавало голос, напоминая, что мы двигаемся не во сне.

И что бы сказала моя бедная любвеобильная мать, с виду ходячее благочестие, если бы узнала, что ее единственная случайно рожденная дочь вот только что бросила мужа и поплелась за незнакомым мужиком черт-те куда и черт-те зачем?! И что бы сказал на это мамин нынешний муж, партийный докторант, которому падчерица сломала карьеру необдуманным отъездом на ПМЖ в логово сионистского агрессора? Ну, что бы сказал мой очередной отчим, представить себе легко. А насчет матери — тут картина сложная. Ее саму интуиция водит по жизни кругами. «На сей раз у меня есть твердое внутреннее ощущение, что ошибки быть не может!» Сколько раз я это от нее слышала! Интуиция ее и не подводила. Мужья попадались неплохие, любящие. Не их вина, что мать ни одного из этих мужей не обещала любить. Кончилась в ней любовь. На моем отце кончилась. И сколько она потом ни пробовала, не выходил у нее этот иллюзион. Но интуиция у нее была мощная. И мне она передалась по наследству! Чувствовала, что подходит мне этот Женька. Хотя бы на время, но подходит! Кроме того, уходя — уходи! Уйти из семейного кошмара необходимо, а куда — это жизнь покажет. Яхта фригидного атлета — не самый плохой вариант. Якорь обрубили, теперь уж отдайся на волю волн, глупая Медея!

Звук наших шагов отлетал недалеко и немедленно возвращался, усиленный эхо. Что за безлюдье такое!

— Вечером тут тихо, — прервал мои размышления Женя. — Гулянье начинается позже, в десятом часу. Тогда от толп спасенья нет. Идут косяками, как сардины в нерест. Тогда и лавки откроются, кафушки. Есть тут одна, подают сыры и вино. Терпимо. Сходим как-нибудь.

Перед тем как войти в дом Кароля, следует объяснить, почему Женька назвал это место не «Яффо», в среднем роде, а «Яффа». Можно, конечно, и не объяснять, но хочется помедлить. Уж очень судьбоносным оказался тот визит. Надо бы мне тогда, пожалуй, не лезть с размаху в пекло, так я хоть сейчас, рассказывая, чуть задержусь. Значит так: путаница с именем не Женькой придумана. Одни говорят «Яффо», другие — «Яффа». На иврите «Яфа» — «красивая». Красавица она и есть. Только историки против. Нет связи, говорят.

Толкуют, что когда-то этот порт звали Иоппа, что напоминает, скорее, не о красавице, а о гиппопотаме. Лежит этот гиппопотам в низине, только уши церквей и минаретов торчат, а как раззявит зловонную пасть, хоть всех святых выноси! Вонь тут и впрямь бедствие. Вонь и грязь. Мусорные ящики выворочены, дворы загажены, дома запущены, зелени не так уж много, а нищета прет из каждой двери, свисает лохмотьями с балконов, нахально зырится из запыленных витрин. Нет покупателей на дорогие вещи, их и не завозят. Торгуют барахлом. Только все это к Иоппе никакого отношения тоже не имеет. Не уверены даже, кто эту Иоппу придумал, на каком языке, что слово означало? Может, оно к красоте никакого отношения вообще не имело?

Только есть красота преходящая, а есть — вечная. С преходящей в Яффе и сейчас плохо. А вечную красоту надо уметь увидеть. Женька ее видел. Но, в отличие от меня, он не был влюблен в Яффу, которую считал всего лишь сравнительно дешевой стоянкой для своей яхты. В других местах стоянка стоила дороже. Да и жизнь в Яффе была недорогой и веселой. Если бы не это обстоятельство, Женька устроил бы себе стоянку в Ахзиве, где один сумасшедший купил кусок берега и объявил его государством, а себя — единоличным правителем. Правитель звал Женьку к себе и обещал вообще не брать денег за стоянку, но Женьке он не понравился. «То ли псих, то ли придурок. Что не одно и то же», — добавлял обычно Женька.