Гитл и камень Андромеды

— Как мы его! — веселился атлет. — Ты и представления не имеешь, что это за сквалыга и какая дрянь! Он мне как-то девочек предлагал в обмен на товар. Вышибить из него копейку, это еще попотеть надо! Нет, ну как мы его! Как в песне! Скажи, — нахмурился он вдруг, — ты и вправду поверила, что я… ну, в общем, что я вроде как за сутенера собираюсь быть?

— Убедительно было, — промямлила я.

— Дура. Ну извини. Уж очень хотелось этого прохвоста прижать. У нас с ним есть общий приятель, Шука. Они вместе в разведке служили. Тот про этого Кароля такие истории рассказывает… кажется, даже парни из разведки, на что уж крепенькие, а пакость эту побаиваются. Но ты не дрейфь! Намек он понял, тебя не тронет, ему со мной ссориться незачем. Ключ от магазина он тебе дал? Вот и хорошо! Поработаешь недельки две, пока наш подполковник в отъезде, а там найдем тебе что-нибудь получше. Я потому и сказал, что рассчитываться он будет со мной. Так надежней будет. А косой Сулейман, хоть и бандит, но договориться с ним можно. К тебе он не полезет, у него свой гарем. Пробьемся, сестрица. Но как же ты этих америкашек расколола?! Такому на алтайских росписях не научишься. Фарцевала, что ли?

— Нет. Призвала на помощь Трисмегиста.

— Вот оно что… — улыбнулся атлет. — Ты, значит, с олимпийцами дружишь. Ну-ну… тут с ними ухо надо держать востро. В наших местах этих граждан недолюбливают. А хочешь, покажу тебе камень Андромеды?

Мы спустились к морю по узкому проходу между домами. Реставрационная бутафория закончилась на верхней кромке откоса, по которому вилась тропинка. Как отрезали ножиком эту бутафорию. Запах перегоревшей земли, деревья, поставленные тесно и беспорядочно, между ними строительный мусор, забытая стремянка, ведра, наполовину забитые окаменевшим цементом, бутылки из-под пива. А внизу — ничейное, страшное и большое, ворочалось, кряхтело и выдыхало вонючий перегар Средиземное. Тут оно начиналось сразу с глубины и черноты, усугубленной лунным светом, без всяких там мелководных подходов и прибрежного мерцания.

— А вот и камушек, — сказал Женя, тыча пальцем вниз. Я вгляделась. Лунного света хватало ровно на то, чтобы отделить черноту гладкого камня от черноты окружавших его вод, изредка набрасывавших на базальтовую поверхность жидкое кружевце пены. Камушков было несколько.

— Который? — спросила я недоверчиво.

— Вон тот, слева.

— Маленький такой!

— Много ли надо места, чтобы посадить тощую девицу? А там приплыло чудище и слизнуло ее языком, как ящерку.

— Нет, ее спас Персей!

— Вот это уж враки! Не успел. Хвастался только.

— Нет, спас! Иначе не было бы сказки! А почему здесь? — пришло мне вдруг в голову. — Эта Андромеда, она же эфиопская принцесса.

— М-м… Ну, в Эфиопии нет моря, так ее сюда притащили, сказку-то надо сказывать.

В голосе атлета послышалась не приличествующая случаю тоска.

— В Эфиопии нет моря? — раздумчиво спросила я, представив себе карту мира, висевшую над моей детской кроваткой.

Кроватку потом заменили диванчиком, а карта осталась на своем месте. Ангины, корь, свинка, скарлатина и ветрянка тесно связаны в моей памяти с синими проливами, коричневыми горными хребтами и зелеными равнинами на карте, которую позволялось рассматривать при температуре не выше тридцати восьми с половиной. А книги и при такой температуре читать не разрешали: жар и книги считались несовместимыми. Карта Африки, чуть помедлив, все же возникла перед глазами памяти. — Сейчас и вправду нет. А тогда, может, никакой Эритреи не было. Зато море было, — мотнула я головой уже в полной уверенности в своей правоте. — А чего это ты так затосковал?

— Я думаю, что смог бы полюбить только такую вот Андромеду, которую нужно спасти от морского чудища.

— Тебе надо за муки? Ты у нас садо-мазо?

— Не… Это звучит иначе: джентльмен, спасший девицу от смертельной опасности, обязан на ней жениться. Обязан, понимаешь? А если меня не обязать, я в последнюю минуту сбегу. Но если женюсь, буду тащить лямку. Вот я и пытаюсь понять, был ли черный подполковник смертельной опасностью для тебя или только притворялся?

— И не надейся! — вспыхнула я. — За муки можно полюбить разве что кошку, которую из-под колес вытащил.

— И какую же ты тут усматриваешь разницу, сестрица? — искренне удивился мой попутчик.

Он поместил меня в спальную каюту, а сам ушел спать на палубу. Яхта оказалась удобной, как нормальная трехкомнатная квартирка. Еще и покачивало, еще и завтрак на палубе, еще и утренние купания, и морские прогулки. Жизнь пошла сказочная. Была в ней, правда, примесь бесприютности. Женька часто уводил нашу квартиру в море ранним утром, отправляясь куда-то по своим археологическим и подводным надобностям. Тогда приходилось перекочевывать на пляж или в лавку Кароля и кантоваться там до Женькиного приезда. К ночи он обычно возвращался. Но случалось, что отсутствовал несколько дней. Тогда приходилось ночевать в доме подполковника, и было это неудобно.

Приставать он больше не приставал. Да и кто бы ему позволил приставать? Дело в том, что наш подполковник привез себе из странствий наложницу. Звали ее так чудно, что не выговоришь. Мы с Женькой назвали ее Бандеранайкой, потому что была она с Цейлона.

Кароль заплатил за нее стоимость одного слона, а Бандеранайка считала, что стоит по меньшей мере двух. У ее родителей этих слонов было больше дюжины, а еще они владели домами и плантациями. Но отдать дочь чужеземцу за так все же не согласились. Никак не удавалось выяснить у подполковника, сколько же стоит слон. Он многозначительно молчал и застенчиво ухмылялся. Пришлось подкатиться к Бандеранайке. Та долго не ломалась и объяснила, что Кароль выложил за нее горсть необработанных алмазов, что, по представлениям ее родителей, с лихвой покрывало стоимость одного слона. А надо было просить две горсти. Это привязало бы подполковника к покупке более надежно.

Бандеранайка была сухощавой, высокой, жилистой кобылицей вороного колера. Черные жесткие волосы. Черные как смоль, брови. Темная кожа и вся она — сплошное полыхание кокса в топке. Едва проснувшись, Бандеранайка начинала вопить и вопила до поздней ночи.

Женька считал, что ор для Бандеранайки — просто привычка. Если с рождения перекрикивать дюжину трубящих слонов, какие выработаются голосовые связки? Только Бандеранайка справилась бы и со стадом побольше. Голос у нее был огромной силы, но манеры — отменные, как у Мэри Поппинс.

Воспитывалась она в миссионерском монастыре. Говорила на изысканном английском, но англичан не любила. И целыми днями вытанцовывала какие-то свои штуки, гримасничая и мелькая тысячей рук. Кароль соорудил ей особую печку, которую она называла тандури. В нее Бандеранайка, пришептывая, кидала лепешки, овощи, фрукты и травы. Вонь в доме стояла невыносимая, но полагалось считать эту вонь благоуханием. Поначалу наш подполковник просто торчал от этой бабы, а потом пустился в бега. Бандеранайка попыталась орать на меня и Женьку, но ей быстро объяснили, где ее место. Женька голос не поднимал. Он говорил тихо и с ленцой, как истинный плантатор и белый человек. Слова были убийственные. Типа: если не хочешь отведать плетки, ступай на свою циновку.

Бандеранайка замахнулась, но тут же отступила назад, а потом ретировалась. Не на циновку, правда, а в дом. И захлопнула дверь перед нашим носом. Но, кроме нас с Женькой, она тут никого не знала. Дружки Кароля держались от нее на расстоянии пушечного выстрела, их жены — тоже. Да еще перешептывались между собой не только за ее спиной, но и у Бандеранайки на виду.

Короче, потосковала наша птичка в своей золотой клетке и вернулась к своим слонам. Однако успела приучить подполковника к порядку. Стал он тихий и задумчивый. Женщин боялся. И мечтал найти себе еще одну атаманшу, только менее крикливую. Откуда-нибудь с Балкан. Болгарку, например. Они тоже при усах и характере, но меру знают.

В конечном счете он такую нашел, Марой зовут. С ней у меня отношения сложились сразу, но до того времени еще много воды утечет.

А пока Бандеранайка хозяйничала у Кароля в доме, ночевать там было тягостно. Тогда мы с Женькой и оборудовали в лавке душ и маленькую кухоньку, поставили диван, и я перестала зависеть от графика Женькиной жизни. Между тем Кароль подыскивал для меня постоянную жилплощадь. Боялся, что найду квартиру вне Яффы и оставлю его галерею. Но хотя яффские норы стоили недорого, у меня таких денег не было.