Гитл и камень Андромеды

Ребята Кароля не выказали ни малейшего огорчения из-за провала своей миссии. Человек, который не фиксирует свое имя в списках, с их точки зрения, является электоральным балластом, и искать такого человека глупо.

Что ж, придется самостоятельно заняться поиском моей драгоценной иголки в стоге муниципального сена. Итак, кто может знать, где живет Эстерке? Наверняка знает Гершон, бегает, небось, поглядеть на нее из-за угла. Только этот урод тайну мне не раскроет! А уж встречаться с Песей мне и вовсе не хотелось. Роз! Ну опусти же ты свои жалюзи! И жалюзи опустились. Об этом сообщил мне Эзра, тот самый помощник хозяина табачной лавки, который подтвердил, что фамилия Роз — Шмерль. Он позвонил поутру, лениво пробормотал: «Можешь приехать, Роз вернулась», и положил трубку.

— A-а, явилась — не запылилась! — мрачно приветствовала меня Роз.

Было непонятно, она рада моему приходу или, напротив, раздумывает, как поскорее выставить меня за дверь. Вредная старушка не поднялась из своего кресла, даже не приподнялась и вообще не сдвинулась с места. Сидела и глядела на меня, не меняя выражения лица. А выражение было то ли выжидательное, то ли неприязненное, то ли просто раздраженное.

— Где ты была? — спросила я тоже раздраженно.

— Какое тебе дело? У меня могут быть свои тайны!

Ах ты, дерганая провинция! Тайны у нее, видишь ли! Секретная жизнь души! И каждый секрет с булавочную головку, а держится за него как за последнее жизненное прибежище. Словно от этой маленькой тайны напрямую зависит все ее крошечное существование. Ну, хорошо же! Я тоже могу снять перчатки!

— Надо думать, ты лежала в дурдоме под чужой фамилией! Под твоей там пациентов не было. И чего ты секретничаешь, весь Ришон знает, где тебя искать, когда ты вдруг пропадаешь.

— Ничего они не знают. Я никогда не лежала в дурдоме. Это я им рассказываю. Пусть обсуждают и радуются за меня. А на самом деле я иногда уезжаю отдохнуть к двоюродной сестре в Тивон, — ответила Роз спокойным и даже как будто дружелюбным тоном.

— Звонила Паньолю? — спросила я.

— С чего бы это? — искренне удивилась Роз. — Я и телефона его не знаю, будь он проклят!

— А рассказать, что его брат Марек не погиб в Испании. Или что жена брата живет в Ришоне. Паньоль, кстати, помнит, что Малахом Шмерлем звали твоего погибшего сумасшедшего братца!

— Что ты говоришь?! — оживилась Роз и даже поправила прическу. — Он помнит! Но тогда Мотале был еще жив. Он умер позже. Так ты искала Марека Брылю? Надо было так и сказать.

— А ты не поняла, кого я имею в виду?! Не знала, кто скрывается под именем твоего брата?

— Не кричи на меня!

— Ага! А ты не дури мне голову! Дай адрес Гитл.

— Какой такой Гитл? — Роз подалась вперед, ее глаза стали почти черными, а нос и губы вытянулись вперед так, что вредная пташка стала похожа на хорька.

— Гитл Брыли или Эстерки, как угодно.

— Зачем тебе?

— Надо. Она воспитывала меня целых полтора года. Я хочу ее видеть.

Роз откинулась на спинку кресла и затрепыхалась, как подбитая куропатка.

— Ты? Да? Нет! Как?

Потом затихла и минут пять думала о чем-то и что-то самой себе втолковывала, беззвучно шевеля губами.

— Не надо идти к ней домой, — выдавила наконец Роз. — Ее муж, Шлойме, он немного не в себе… ему не нужно знать, что Эстерка уезжала из Израиля. Он… знаешь, он забыл, что ее тут не было несколько лет. И он не любит, когда ему об этом напоминают.

Хорошенькие несколько лет! По моим подсчетам, Гитл была в отлучке от своего рыжего кузнеца лет пятнадцать. И вот, значит, навели мостки над этой прорехой, и глядеть в нее запрещается. Ну и ну!

— Он что, не выходит из дома?

— Он… Ну как тебе это объяснить? Он боится, что ее снова украдут. Ходит за ней по пятам, не отпускает ни на шаг. Но мне он доверяет. Я позову Эстерке сюда. Жди.

— А что делать с твоими покупателями?

— Кто видел тут покупателей? До тебя никого не было, и после тебя тоже никто за шляпами не приходил. Шарфики иногда покупают. Они в этом ящике. Проси за них, сколько хочешь.

— Для кого же ты делаешь шляпки?

— Для себя. Иногда — для старых клиенток. Вот для тебя сделала.

— С чего же ты живешь?

— С фаты и искусственных цветов. Все магазины свадебных платьев заказывают мне фату и украшения на платья. Если бы ты знала, как мне эта работа надоела! Но в современной Палестине не принято ходить в шляпе, если ты не набожная. А если набожная, тебе велят покупать кастрюльку из фетра или соломки. Я их не произвожу. А Гитл набожная, — сказала она с непонятным вызовом. — Ты это знаешь?

— Знаю.

— Значит, она тебя все-таки выпросила, — пробормотала Роз, сбросила туфли на каблуках, сунула ноги в растоптанные ботинки и заковыляла к выходу. Еще раньше она вылезла из бархатного платья с цветами, плодами и птицами, под которым оказался ситцевый халатик из тех, в каких бродят по городу местные пенсионерки. В халатике и растоптанных ботинках великолепная Роз выглядела не лучше той тетки, которая встретилась мне в первый приезд в Нес-Циону. Только та ела на ходу банан, а Роз вытащила из кармана халатика сливу.

Я походила по магазину Роз, заглянула в каморку за зеркалом, где стоял старенький диванчик, не нашла ни шкафа, ни душевой и так и не смогла решить — живет ли тут Роз или у нее есть все-таки другое жилье. Умывальник был покрыт коричневой коростой из-под кофе, да и пол не мыли с прошлого Песаха. Видно, сил у нашей птички хватает только на то, чтобы почистить перышки и надраить витрину. А делает ли она новые шляпки или только переделывает старые — загадка.

Сколько, кстати, стоят шарфики? Я выдвинула ящик комода и принялась перебирать льнущую к рукам разноцветную ткань. Шарфики в основном индийские, недорогие. Но вкус у Роз был отменный. Даже среди этого барахла ей удавалось найти вещи удивительной красоты. В зеленом шарфике с бордовыми разводами я выглядела царственно. В розовом с желтым — бездумно. В голубом — легкомысленно.

Время тянулось медленно. Прошло около часа, а казалось — вечность. На улице не то чтобы стемнело, а словно сменили фильтр — со светло-желтого на оранжевый. Ночь в этих местах не подкрадывается тихонько, а падает стремительно, как коршун на зазевавшуюся голубку. Раз — и нет дня! Сглотнула и не поморщилась. Но какие-то градации света все же происходят. Вот пооранжевело. Потом прибавили зеленого. А вот сменили фильтр на фиолетовый.

Я взглянула в окно и увидала бегущую к лавке женщину. Сердце екнуло, но я решила, что это не может быть Гитл. И не потому, что она изменилась за прошедшие годы, а напротив, потому, что так не бывает, чтобы сквозь двадцать лет к тебе неслось ничуть не изменившееся существо. После поцелуев и ахов, и охов, и вздохов я все вглядывалась в ее лицо и не находила в нем ни одного признака старости или вообще возраста.

— Это подарок Марека, — сказала Гитл, заметив мой пристальный взгляд и без труда его расшифровав, — когда его забирали в тюрьму, он провел рукой по моему лицу и сказал: «Ты навсегда останешься такой!» И вот, — Гитл смущенно улыбнулась и даже залилась румянцем, — видишь, я не старею. Все спрашивают: «Как так?», а что я могу ответить? Но мы попросим у Марека такой подарок и для тебя. Хочешь?

Я пожала плечами. Зачем? Я была растеряна. Очень и очень растеряна. Роз устроила нас с Гитл в задней каморке, приготовила чаю и деликатно исчезла. А мы сидели, прижавшись друг к дружке, и утопали в чем-то, чего я до сих пор не знала, да и Гитл, похоже, тоже.