Гитл и камень Андромеды

— Ты проверял, чего стоят эти лаборатории?

— Заводы! Они давно стали заводами, и это — миллионы!

— Так, может, стоит вложить деньги в адвокатов и стать рантье? Сима хоть и жадная, но честная. Когда отсудит свой принцип справедливости, отвалит тебе столько миллионов, сколько попросишь.

— Я не хочу этих денег. Мне нужны мои картины. И потом, в чем меня обвиняют? Вот ты — в чем ты меня обвиняешь?

— Ни в чем. И не буду. Не подтвержу обвинение в суде. Про маму ничего не знаю. Она мне даже не пишет. Но, по-моему, она не при делах, и тебя берут на пушку. Успокойся.

— Мой адвокат тоже так говорит. Но это же позор! Я — Паньоль! И эта история разойдется по всем газетам!

— А тебя это волнует?

— Кажется, да. Как ни странно — да! Я — сволочь. И я готов в этом признаться, но в узком семейном кругу. Уйми эту стерву, и я подарю тебе Сутина. Или Модильяни — за него сегодня дают больше.

Паньоль теребил меня взглядом, его большие мягкие губы шевелились, словно дед искал еще какие-то слова, более убедительные, более язвительные, сильнее бьющие в нужную точку. А я не хотела, да и не могла выдать ему индульгенцию за маму. Пусть добивается прощения сам.

«Гитл!» — позвала я тихонько, понимая, что из этой ситуации мне вряд ли удастся выкрутиться в одиночку. «Гитл!» — позвала я еще раз. Молчание становилось до неприличия долгим. Я уже была готова произнести твердое «нет». На сей раз у меня хотели забрать Симу, а своего я не отдаю, так уж воспитали. И тут прорезался знакомый шепоток: «Ты должна согласиться. Эту женщину необходимо наказать. Это она донесла на Марека».

— Этого не может быть! — крикнула я, испугав Паньоля. — Прости! — Я дружески похлопала Паньоля по морщинистой, в бурых пятнах, руке. — Это не к тебе. Я должна подумать. Мне только что сообщили нечто невероятное.

— Кто сообщил? Тут никого не было! — Паньоль принялся оглядываться. Вид у него был довольно дурацкий.

— Мой французский все еще меня подводит. Я хотела сказать, что подумала вдруг о чем-то очень необычном. Я не могу дать тебе ответ сейчас. Дай мне поговорить с Симой. Возможно, все закончится тихо и мирно. Максимум это будет стоить тебе того Сутина, которого ты все равно хотел мне подарить.

— Я не хочу ничего давать этой женщине! Она для нас никто!

— Она меня вырастила.

— У тебя была мать.

— Ровно в той степени, в какой у моей матери был отец.

Паньоль помрачнел и подозвал официанта нервным жестом.

— Подожди. Давай допьем кофе, — попросила я. — Я же не сказала «нет», а только попросила время на раздумье.

Сима ждала меня с обедом. Вернее, ждал обед. Сима думала о чем-то своем. Если она мне и обрадовалась, то в полрта, вполуха и полсердца.

— Ты с кем-нибудь встречалась? — спросила Сима подозрительно. — Самолет прилетел три часа назад. Я проверяла.

— Ну и что?

— Ничего, — вздохнула Сима. — Я тут пытаюсь получить с одного человечка должок.

Есть мне не хотелось, но пришлось сесть за стол. Мясо было переперчено, пересолено и пережарено. А Сони в доме не было. Сима отправила ее играть в бридж. Значит, следовало разобраться с ситуацией до вечера. Но сначала требовалось отдохнуть.

Разговор произошел за вечерним чаем.

— Сима, оставь Паньоля в покое, — сказала я твердо.

— Что? Что такое?

— И еще: ответь мне, как ты узнала, что реб Зейде, я имею в виду брата Паньоля, арестовали? Ты явилась, как только его увели. Значит, ты приехала в Вильнюс заранее.

— Какой еще реб Зейде? Что ты несешь?

— Сима, это ты сдала Марека Брылю гэбухе! Признавайся!

Сима покрылась багровыми пятнами и затряслась мелко-мелко. Она пыталась совладать с собой, нагибалась вперед, откидывалась на спинку стула, хватала себя одной ладонью за другую, терла виски, но трясучка не унималась.

— Зачем? — спросила я тихо.

Трясучка стала опасно сильной. Так трясут сливу или грушу, когда плоды еще не хотят опадать, а мальчишки настырны и не отступают.

— Я знаю зачем, — сказала я вдруг, словно по подсказке. — Мама отдала меня ему без твоего ведома. А я уже была твоя. Свое ты никому не отдаешь.

Сима закивала.

— Тогда изыди. Я возьму у Паньоля одну картину, мы ее продадим, денег на адвокатов тебе хватит. Еще и останется. Ты снимешь себе квартиру и забудешь эту улицу и этот дом, меня и маму. Предполагаю, что и она не станет тебя искать.

— Мне не нужны деньги, — сдавленным голосом сказала Сима. — Торговля антиквариатом идет хорошо. У меня есть деньги.

— Тогда съезжай сейчас.

— Куда?

— В гостиницу. А я поеду к Чуме.

— Ты ей все расскажешь? Она моя компаньонка.

— И моя ближайшая подруга.

— Тогда я сама ей все расскажу. И уеду отсюда завтра утром. Сниму квартиру. Маме ты тоже ничего не расскажешь?

Я поняла, какое оружие оказалось в моих руках.

— Смотря как ты будешь себя вести. Впрочем, я думаю, что она и сама все знает.

— Мы больше не увидимся?

— Сейчас мне этого не хочется. Возможно, со временем…

— Значит, никогда, — сказала Сима, и в голосе у нее появились слезы. — Я сама находила ей мужчин, чтобы Муся не чувствовала себя такой одинокой. И тебя не держала силой. Я помогала тебе уехать из России, помнишь?

— Все помню, Сима. Кроме того, все гораздо сложнее, чем ты думаешь. Ты сдала Марека, потому что так захотел реб Зуся.

— Какой еще реб Зуся?

— Это я не могу сейчас объяснить.

Сима снова затряслась, но на сей раз плач был мокрый, платок разбух чуть ли не сразу, так обильно лились слезы. Я тихонько вышла из-за стола, прихватила свой саквояж и осторожно прикрыла входную дверь. Вешаться или иным образом самоубиваться она не будет. Даже посуду бить не станет. Я впервые видела Симу плачущей. Зрелище оказалось нелегким, но утешительным.

— Разве я не предупреждала тебя, что там, в Яффо, за тобой по пятам ходит приключение? — спросила Чума, выслушав рассказ о Женьке и галерее.

— Лучше бы я на него не нарывалась.

— Когда приключение нас ищет, — раздумчиво сообщила Чума, — оно нас находит. А вот что: давай станем компаньонами. Мне не нравится эта Сима. А так: у тебя антиквариат в Яффе, у меня в Париже. Можно многое провернуть. Мне хочется пожить в Яффе, — призналась она вдруг смущенно. — Ты побудешь здесь, а я поживу там. Потом обменяемся.