Гитл и камень Андромеды

Мы… мы словно покатились с ней по склону зеленой горы и упали в заросли папоротников, выстеленные мягким мхом. Упали и лежали в этих пахучих, тихих, мягких, зеленых кущах, наслаждаясь тем, что спешить больше никуда не надо, и неважно, что колышется снаружи, — воздух или вода. И не имеет значения, кто стоит рядом или вдалеке, ничто не важно и не имеет значения, потому что мы друг у друга, друг в дружке, одно и вместе — навсегда. Наверное, это и называется любовью.

Гитл я хотя бы была обещана, а мне так и не обещал ее никто. Я не привыкла получать милости от природы. Брать их у нее — моя задача! Но вот — случилось. Без всяких усилий. Свалилось свыше, опустилось, как благодать. Благодать она и есть, эта невостребованная любовь, столько лет лежавшая под спудом, но вымоленная все-таки Гитл у Небес. И нет у меня никаких претензий ни к Симе, ни к маме, ни к ее мужьям и любовникам за то, что никто из них мне такого не дал. И к собственному мужу и моим любовникам никаких претензий тоже нет. Это надо уметь — дать любовь. Гитл умела, поэтому со мной такое случилось, а другим за всю их жизнь оно не перепадает.

Нужно было о стольком поговорить, но разговаривать не хотелось. Гитл обнимала меня, гладила, мурлыкала свои песенки, а я узнавала мелодии и думала о том, что в каждой музыке, которая до сих пор схватывала меня за душу и за горло, был этот напев. Она потому мне и нравилась, эта музыка, что в ней скользил кусочек любимой мелодии. Мелодии, услышанной некогда в состоянии безупречной любви, полного счастья и покоя.

Может, потому мне и удавалось до сих пор выкручиваться из всех моих дурацких и ужасных историй, что Гитл продолжала петь свою песенку, словно мы никогда не разлучались и никогда не разлучимся, потому что я ей обещана. И где бы я ни была, я все равно с ней. И как бы далеко ни отбросила меня судьба, Гитл меня защитит. Выходит, она и есть мой ангел-хранитель, пахнущий сеном и лавровым листом, совсем как когда-то.

Стукнула дверь, и вбежала Роз.

— Шлойме бегает по Ришону в бешенстве, ищет тебя! — выпалила она с порога.

Гитл устало улыбнулась, поцеловала меня в лоб и легко, словно годы и впрямь не навесили на ее кости никакой тяжести, вскочила.

— Пойду, а то он наделает дел, — сообщила весело. — Когда ты снова придешь? Нет! Не приезжай сюда. Дай мне твой адрес, я сама приеду. Завтра или послезавтра. Не позже послезавтра, а скорее, завтра. Не сиди дома, гуляй себе, занимайся своими делами, я тебя найду.

Но я не стала выходить из дома. Прибралась, что-то состряпала и бродила по комнатам, вглядываясь в лица на картинках. И было мне хорошо и покойно.

Стук оказался тихим, словно птичка клювиком потукала. Гитл впорхнула, легкая и ослепительно прекрасная, прохладная, будто и не тряслась два часа в раскаленном автобусе, а принеслась на волне в огромной раковине, держась за мерцающую глыбу гигантской жемчужины. Одежду Гитл совершенно незачем описывать. Да я и не запомнила, что на ней было надето. Одежда ничего к ней не добавляла. Наверное, она и в лохмотьях выглядела прекрасно, но я не помню никаких лохмотьев. Что-то такое, струящееся, как речная вода. С камешками на дне и мальками посередке. И как же она успокоила своего Гефеста? Напоила амброзией и услала под каким-нибудь предлогом в подземную кузню или отправила посидеть с Зевсом за шахматами и выпить пивка с Посейдоном?

— Шлойме меня любит, — ответила моим мыслям Гитл. — Боится, что я исчезну, ждет и трясется, дрожит каждой клеточкой. Ему сейчас больно.

— Ты должна скоро вернуться?

— Нет. Но его боль передается мне. Когда станет совсем невыносимо, я уеду.

— Через час?

— Или через день. А может, через два. Послушай, давай уберем со стен эти картинки. Они мне мешают.

Мы сняли картинки. Правда, не добрались до той, что с четырьмя лицами. Она висела высоко, нужна была лестница. Гитл закинула на картину шарфик. Он лег криво, одно лицо, испуганное видением до состояния божественного ужаса, глядело из-под шарфа, но не на нас, а в окно.

— Так хорошо, — сказала Гитл. — Вчера я весь вечер стряпала. Тут все, что ты любишь. Взбитая манная каша, пирожки с яблоками, куриные котлетки и вареники с черникой.

— Где ты взяла чернику? Она же тут не растет.

— Вот и я подумала: где бы это взять чернику? Смотрю, а она лежит на прилавке у Зислера. Он сказал, что ее стали выращивать на Голанах. Приятель дал ему на пробу несколько коробочек, а никто не покупает. Они же не знают, что это такое! Я купила все коробочки. Их было всего пять. Но получились и вареники, и компот, и пирог. Вот, садись за стол.

В доме установилась ласковая тишина. Боже, как мне ее не хватало все эти годы! Может, потому и не хватало, что я знала — она уже была и где-то все еще есть, ее необходимо найти, обрести снова, вернуть. Да, видно, так все и было. Я хотела попросить Гитл рассказать, как оно все было, а теперь раздумала. Мне предстояло обнаружить это самой, всматриваться и вслушиваться, узнавать и восхищаться. Тому, что мне предстояло узнать, наверняка можно было и ужаснуться. Но Гитл была настороже. Ничего такого, что смутило бы мой покой, она в беседу не допускала.

— Ты узнала нас на картинках? — спросила Гитл весело.

— Нет. Я сразу полюбила эти картинки, но не поняла за что. Реб Зейде был большим художником. Это очень хорошие работы. Я уже показала их другим специалистам, и все в восторге. Я полюбила их сначала как профессионал. Но они говорили мне больше, чем другим. Не давали покоя.

Гитл кивнула, словно признавалась, что да, это она теребила меня при помощи картин реб Зейде, звала к себе, просила, молила искать ее и не сдаваться.

— Я открываю в этом доме галерею, — продолжила я. — И я хочу выставить работы реб Зейде. Но продавать я их не стану. Ни за что! Пусть остаются со мной.

Гитл снова кивнула, но глаза ее затуманились. Вот именно так: будто над озерной водой сгустился грустный такой и зябкий туман.

— Не надо выставлять, — попросила она жалобно. — Люди не должны это видеть. Марек этого не хочет. Он рисовал эти картины, когда… когда только начинал свой путь. Рисовал картины, писал стихи, сочинял музыку. Он себя искал. А когда нашел, хотел все это уничтожить. Но картины были далеко. Ой как далеко! И я не смогла их сжечь, когда они оказались рядом. Не смогла! В этих картинах вся наша любовь. Пусть они живут, но выставлять их не надо. Пусть стоят в чуланчике, у тебя есть чуланчик?

Я кивнула. Пусть, пусть. Не надо так не надо. Придумаем что-нибудь другое. В крайнем случае — продам дом и отдам долги.

— Долги! — всполошилась Гитл, а я уже так привыкла к тому, что она читает мои мысли, что даже не удивилась. — Подожди! Мы что-нибудь придумаем. У меня есть одна папка… Мне отдал ее Хези Кац. Там много дорогих рисунков. Глупенький Хези хотел, чтобы я ушла от Шлойме. Он тоже называл его… нет, он называл его Полифемом. Отдал мне папку, чтобы я продала картины и ушла. Но папка не принадлежала Хези. Ее дал ему Марек.

— Откуда у реб Зейде такое богатство? — удивилась я.

— Он был очень беспокойным юношей. С детства видел в своих снах потоп, а себя Ноем. Он строил ковчег в каждом сне. Стал ходить в этнографические экспедиции, собирал еврейские древности, все собирал, что считал еврейским. И учился рисовать, полгода в одной школе, полгода — в другой. И там тоже собирал рисунки художников, которые ему нравились. Времена были беспокойные, везде воевали, делали революцию и контрреволюцию. Марек бежал от красных и бежал от белых и случайно попал к хасидам. Там он нашел свое место, но стал разрываться между Богом и живописью. Уехал от хасидов в Палестину, потом к нему приехал твой дед, его брат, и увез Марека в Испанию. А потом Марек вернулся за мной. Но я была такая глупая, я разозлилась, что он уехал, и вышла замуж за Шлойме.