Гитл и камень Андромеды

Ламед, ламед, йод и тав? Лилит? Первая жена Адама, демонесса и мать всех демонов?

Ничего себе! И на этой женщине он женился, вопреки предупреждению своего ребе, вернулся за ней из Испании, рискуя столкнуться с Полифемом-Гефестом, которому ничего не стоило сделать из щуплого варшавского дохлика безжизненную отбивную!

Надо же! Что ему приснилось или привиделось, этому моему внучатому деду, когда он писал свои картины?

Разбирать поступки реб Зейде, следуя картезианской логике и незатейливым психологическим мотивам, каковые эта логика приписывает обычным людям, невозможно. Тут необходимо искать выкрутасы — выкрутас на выкрутасе.

Чья же бессмертная душа, по мнению реб Зейде, пылала в тощем теле Эстерки из Нес-Ционы?

Лилит, ладно… Это не повод для нарушения заповеди «не возжелай» и запрета цадика. Подобная решимость требует от хасида святой веры в то, что перед ним более приемлемый гильгуль — Деборы-воительницы, например, праматерей Сарры или Рахель, а то и царицы Савской.

Но штриховка говорила «Лилит», а книжки о хасидах, которых я к тому времени начиталась до тошноты, не говорили об этом ничего.

Пойдем другим путем… лицо и тело Гитл на картинах светились. Можно было предположить, что реб Зейде, в миру Марек Брыля, приписал своей любовнице венец Святого Духа, то есть Шхины — а на каком основании?

Зазвонил телефон. Я взглянула на часы и подняла трубку. Стояла глубокая ночь.

— Приезжай в Париж и привези все картины Марека! — велел мне Паньоль голосом, не терпящим возражений. — Я договорился насчет выставки. Нет смысла делать ее в Палестине.

— Не могу привезти картины.

— Как это не можешь! Что значит — не можешь?!

— Они не принадлежат ни мне, ни тебе. Их хозяйка — вдова Марека. А она их выставлять не хочет.

— У Марека не было никакой жены! — заорал Паньоль.

— Была. Марек не погиб в Испании. Он вернулся в Палестину, потом уехал в Краков и бежал от немцев в Россию. И он женился по всем правилам, с хупой и благословением. В присутствии большого количества хасидов.

— Это ложь! — взвизгнул Паньоль.

— А ты позвони Симе, она все еще живет у Сони, и спроси, кому меня отдавали на полтора года. Эго многое объяснит.

— Тебя? Отдавали? При чем тут Марек? — голос Паньоля стал растерянным, в нем зазвучали старческие дребезжащие слезные нотки, и дед повесил трубку.

А мне вдруг страстно захотелось увидеть маму. С раннего детства что-то во мне настойчиво требует добиться маминого поцелуя. И что-то настойчиво говорит мне, что в один из дней это случится. Например, в аэропорту Орли. Все останется позади: ненавистная Россия, нелюбимые мужья, страх, что раскроется обман с местом и годом ее рождения. Неужели в честь полного раскрепощения ничто не шевельнется в моей матушке при виде единственной дочери и не приведет в движение ее губы?

Я заснула даже не под утро, а утром. Выпила чашку крепчайшего кофе, зевнула и поняла, что с трудом дойду до кровати. Но не успела я обрушиться в сон, как чьи-то пальцы вцепились в мое плечо. Я пыталась сбежать от них, перекатилась к самой стенке и накрылась подушкой, но пальцы были неумолимы.

Гитл?!

Нетрудно было определить, что Гитл необычайно взволнована. Ее глаза, обычно излучавшие негу полного штиля, потемнели и показывали шторм. В них бродила возбужденная глубинная волна, бурлили водовороты и плавали вырванные из придонных глубин бурые водоросли.

— Ты никуда не поедешь! — сказала она, с трудом удерживая дыхание на отметке «ветрено».

— Паньоль умоляет.

Я даже не удивилась тому, что Гитл знает о предполагаемой поездке.

— Пусть умоляет. Тебе нельзя туда ехать.

— Меня убьют, съедят, положат на костер? Самолет взорвется, такси попадет под обвал?

— Нет, но тебя там очень обидят.

— Это невозможно. Я потеряла способность обижаться на своих близких. Мне их просто жаль.

Гитл посмотрела на меня внимательно, потом горестно вздохнула. Ее глаза слегка посветлели, но буря еще не улеглась.

— Они хотят, чтобы ты привезла картинки. И они захотят оставить тебя там.

— И это невозможно. Оставаться там я не собираюсь, отдавать им картинки — тоже. Но кое-что мне необходимо у Симы узнать. И ты должна мне помочь. Ты поможешь?

— Зачем? Мне нельзя забирать тебя у женщины, которая тебя родила. Мне это запретили. Но она уже не хочет иметь тебя рядом с собой. Она тебя отпустила. Сама отпустила.

— Это твоя работа?

— Нет! Я не побуждала тебя приехать.

— А Мишку? Ну ладно! Ты мне лучше скажи: кто выдал реб Зейде?

— Об этом необходимо забыть.

Гитл прикрыла глаза и находилась где-то далеко-далеко минут десять.

— Шлойме тебя бил? — спросила я строго, когда она открыла глаза.

— Нет, — улыбнулась Гитл. — Он сдал себя врачам. Разбил витрину, попал в полицию, а оттуда его послали в сумасшедший дом. Мне сказали, что лечение будет долгим. Но он не будет есть их пищу.

— Пусть поголодает.

— Нет-нет! — испуганно воскликнула Гитл. — Когда он голоден, это просто беда! Его необходимо кормить вовремя. Я пойду.

Она покрыла мое лицо поцелуями и на сей раз позволила проводить себя до калитки. Улица была пуста.

— Такси не придет? — спросила я.

— Какое такси? — удивилась Гитл. — Тут пять минут до автобуса, а такси дорого стоит.

Предопределение создает кошмарную путаницу: невыплаченные в прошлых жизнях долги, интриги на самом верху небесной иерархии, ссоры между демонами и ангелами, постоянное взвешивание заслуг и проступков каждой души, а также мотивов к их совершению, да еще и обстоятельства этой души, со всеми ее слабостями и сильными сторонами, умением и неумением толковать Божественные предначертания, указующие знаки, запреты и ситуации, эти запреты отменяющие… В этой схеме мне было не разобраться. А вот выяснить у Симы, правда ли, что она сдала гэбухе реб Зейде при молчаливом согласии мамы, было необходимо.

И я вылетела в Париж.

А там выяснилось, что Сима хочет взять с Паньоля компенсацию за то, что он оставил нас с мамой на произвол судьбы.

— Она требует часть моих картин! — произнес Паньоль трагическим шепотом, перегнувшись через стол и донося это кошмарное известие до моего носа вместе с недобрым запахом изо рта.

— Твои картины? Зачем они ей?

— У меня есть много хороших картин. Я их покупал и выменивал, когда они ничего не стоили. Я понимаю в живописи! — обиженно проворчал Паньоль. — Я покупал картины у Модильяни, Сутина и Вламинка. У меня есть все, даже Пикассо. А этот жмот драл цену, даже когда его никто не знал, никто, кроме последних шлюх с плас Пигаль! Несколько картин я продал и живу на эти деньги уже много лет. А она хочет меня обобрать. Лучше я завещаю картины тебе.

— Ну а она кому их хочет завещать? Приюту для некрещеных младенцев?

— Она хочет потратить все деньги на адвокатов, чтобы отсудить какие-то лаборатории своего папаши!

Ого! Если Сима решила отстаивать семейное имущество, лучше не совать ей палки в колеса. Даже советская власть отодвинулась и оставила в Симиных руках неподеленную квартиру ее родителей. А сколько было наветов, подметных писем и зловредных интриг, но никому не удалось победить нашу Симу. Где уж Паньолю! Но все-таки… Использовать втемную нас с мамой против деда? Или мама в доле?