Глубынь-городок. Заноза

самой благопристойной вывеской и готова была тащить людей за руки, чтоб только они разбили эту вывеску.

Если б и сейчас, в двадцать четыре года, ей на шею повязать пионерский галстук, она была бы неотличима в

гурьбе босоногих — так весь ее мир был еще близок к ним. Она бродила по раскисшим дорогам с энтузиазмом

и упоением. Она никогда не просила и не ждала, чтоб ее кто-то куда-то устроил, отвез, познакомил. Она была

самостоятельна и горда, как бывают горды только подростки. Все представлялось ей по плечу, и отважный

девиз “Я все могу сама” так, казалось, и витал над нею.

Многим людям хотелось бы стать искренними и непосредственными, но в тот самый момент, когда они

открывают рот или протягивают руку, их сковывает проклятая оглядчивость, боязнь быть неправильно понятым,

они комкают слова и медлят — одну десятую долю секунды, не больше, но это решает все. И вот уже

безвозвратно потеряно драгоценное чувство доверия, которое распахивает нам чужие сердца.

(Те, кому приходилось много бродить по незнакомым местам, знают, что самая злая собака отступает

перед добросердечием, с которым идешь ей навстречу. И безобиднейшая подворотная шавка ополчается

праведным гневом на тех, кто трусит и ждет на каждом шагу беды для себя.)

Хотя Синекаев и не сознавался себе в этом, но то, что “разоблачительница” Тамара напустилась именно

на Гвоздева, с которым у райкома был как бы вооруженный нейтралитет, доставляло ему удовольствие: теперь

нейтралитет разрывался, Тамара давала в руки факт против Гвоздева. Факт злободневный и поучительный для

других. Он взял ее за руку и ввел обратно в правление колхоза.

— Ну что? — сказал он Гвоздеву, который откровенно недовольно взглянул на них обоих. — Критика

достигает тебя, Гвоздев, не только сверху, но и со всех сторон?

— Вот видите, — говорил он Тамаре в полном удовольствии на обратном пути (он охотно взял ее к себе в

машину). — А вы говорите: не надо стучать кулаком! Стукнули — и толк.

Быстрое решение почему-то не очень радовало Тамару.

— А мне рассказывали, что он у вас выдающаяся личность в районе.

— Как бы мы его из выдающихся не разжаловали в обыденные, — буркнул Синекаев. — Если разложить

достижения на множители, я уверен: пять таких планов может колхоз поднять, а Гвоздев все норовит одно

плечо вместо двух подставить. Но в общем председатели у нас в районе крепкие! Посмотрели бы, когда мы всех

собираем: гвардейцы, молодцы, один к одному! Только, конечно, и на самотек пускать никого нельзя; доверяй и

проверяй. А ну, что это у них за новая постройка? Останови, — скомандовал он шоферу.

Тамара вышла из машины вслед за ним. Был тот вечерний час, когда солнце светит еще ярко, но запад

уже в желтой дымке, а река начинает дышать холодом. Засохший низкий кустарник, трава, песок принимают

красноватый оттенок. И чем ниже опускается солнце, тем плотнее сумерки оплетают травы, хотя воздух еще

светел. Но свет поднимается в вышину, словно газ, выпущенный из воздушного шара.

— Дотемна приедем в Сердоболь? — спросила Тамара у шофера. — Хотела бы я еще попасть в кино.

— Как поторопимся, — отозвался тот.

Синекаев, услышав название фильма, пожал плечами.

— Разве это типическое произведение? — сказал он.

— Любовь всякая бывает, — ответила Тамара, глядя на него исподлобья. — Как у кого получится.

В наклоненной Тамариной голове, в ее сжатых губах угадывалось противодействие, но Синекаев не был

сейчас расположен к серьезным спорам и принялся добродушно трунить:

— А что такое любовь? Вот я поговорю со звеньевой о… кукурузе. Она не спит ночью, думает. И я не

сплю, тоже думаю… Вот это любовь! Было мне семнадцать лет, захотели меня женить. Так я подходил к

девушке — меня в самом деле трясло. А со второй этого уже не было. Привык. И никаких особенных

переживаний. Есть долг. Так я и буду своих детей воспитывать.

— А я желаю вашим детям, чтоб они были счастливы.

— Прожил я свою немалую жизнь и никогда с этой любовью не сталкивался, — он комически вздохнул.

— Могу вас только пожалеть, — сердито сказала Тамара.

Синекаев намеренно пропустил мимо ушей дерзость тона. Потом, когда они бродили вокруг

неоконченной постройки, оп вернулся к мысли о типическом:

— Один художник написал портрет известного партизана, человека некрасивого собой. Его

односельчанка, старая женщина, смотрела, смотрела, а потом сказала укоризненно: “У него была такая красивая

жизнь, а ты нарисовал только лицо”.

Так протекал их единственный и случайный разговор по дороге в Сердоболь.

В Сердоболе же вместе с летней кипучей страдой, бок о бок с нею, шла обычная районная жизнь.

Получались и отправлялись директивы, произносились на активах речи, а в День печати Павел должен был

сделать в клубе доклад об истории и задачах советской прессы. Говорить об этом ему не хотелось: ведь такой

доклад повторяется каждый год. Но Синекаев так удивленно взглянул на него, когда Павел было заикнулся, что

надо построить по-другому, рассказать просто о героях газеты, героях жизни.

— Нет, о передовиках и без тебя скажут. Соберем совещание доярок, слет пастухов, тогда и поговорим. А

ты уж не мудри, где не надо. Занимайся своим прямым делом, раз оно тебе поручено.

Собрание состоялось в положенный день, в послеобеденное время, когда на дворе стояла жара и люди,

разморенные, в полумраке прохладного зала сидели дремля и, казалось, ждали, когда же смолкнет поучающий

голос докладчика, отгородившегося от них частоколом цитат. А он себе все расплывался стеарином…

Павел говорил округло, спокойно, иногда посматривая поверх конспекта в зал. Вдруг он натолкнулся на

взгляд Тамары откуда-то из бокового ряда, прикованный к нему с таким недоумением, что он замолчал на