Глубынь-городок. Заноза

строчку, и того, что ты знаешь, я уже никогда не узнаю. Но есть и у тебя свои минусы: некоторые чувства ты

начинаешь переживать по второму, по третьему разу, а их надо пережить только один раз.

— Ты хороший, — говорила вдруг Тамара без видимой связи. — Иногда мне кажется, что я все-все

понимаю в тебе.

Он растроганно и покаянно бормотал:

— Но я хуже, чем ты представляешь. Вот мои недостатки: я бываю слаб, слаб сердцем. Нет, не то, что ты

опять подумала, а просто прощаю, когда нельзя прощать. Даже подпадаю под чужое влияние… понимаешь,

вдруг задумываюсь: не правее ли другой, чем я? От излишней доброты это идет, что ли? Потом я, наверное,

сибарит. Это не главное, конечно, но, если можно, я люблю понежиться. Просто стыдно признаться, как это

было до Сердоболя. И еще… — Он запнулся, но продолжал вздохнув: — Еще я чувственный. А говорят, что это

плохо. Так считается, что плохо.

Он ждал прощения, и она простила его даже за это, но очень вникая в смысл его слов. Сама Тамара не

спешила к любовным радостям. Но не потому, что в душе ее недоставало жара. Может быть, как раз наоборот:

рано начинают те, кому отпущено мало. Они инстинктивно спешат броситься в первый весенний разлив,

предчувствуя, что река быстро войдет в берега. Тамара же продолжала вбирать в себя ручьи, которые неслись

мимо нее со всех сторон. Все ей было интересно, во всем она хотела участвовать. Ее будущая любовь от этого

не беднела: ведь ничто не живет само по себе, и богатые чувства не снисходят на ничтожных людей.

Самоотверженность, благородство — все это зреет в нас задолго до того, как воплотится в видимую форму

привязанности к другому человеку.

Да и сами мы любим или не любим людей еще и за те чувства, которые они в нас пробуждают. К тем, кто

своей покорностью и неумным всепрощением делают нас деспотами, маленькими комнатными тиранами, мы

питаем в конце концов особую ненависть и отвращение: ведь мы не можем не осуждать в себе эти чувства, а

они помогают им развиваться!

Но зато для тех, ради которых надо тянуться и тянуться, которым мы отдаем с изумляющей нас самих

щедростью все заветное и дорогое, — о, как благодарно бьются для них наши сердца! И есть за что: они делают,

нас лучше.

Павел глядел на задумчивое склоненное Тамарино лицо.

“Любовь обладает не только силой притяжения: магнит, который держит, — подумал он. — Но главная ее

задача, как посланницы самой жизни, заронить в человека бродило, и, только вызвав к действию дремлющие

внутренние силы, она выполняет истинное свое назначение: дает силу жить в полную меру и поселяет надежду,

что жизнь эта не пройдет бесплодно”.

Если вдуматься, то ценность любви одного человека к другому как раз и измеряется величиной того

нравственного толчка, который он вызывает.

Наше время требует большой энергии и бесстрашия мысли, а значит, на любовь ложатся дополнительные

тяготы. Нам поневоле приходится судить ее строже, относиться к ней взыскательнее: делает ли она для нас то,

что должна сделать как опора и источник мужества?

…Они не замечали, как наступало раннее звездное утро. Восток уже чуть подрумянивало, а пастушеская

Венера продолжала гореть особым радостным блеском, и с нею на светлом небе еще целый хоровод подруг-

звезд, чистых, как криничная вода.

В три часа становилось уже по-утреннему свежо. Небесная река света текла, как Млечный Путь, через

весь небосклон. Хором пели соловьи. И то, как они сладко поют, делалось особенно явно, когда трезвым,

будничным, деловым голосом кричал ранний работник — петух.

Тамара шла на вокзал, брала из камеры хранения свой чемоданчик-магнитофон и снова надолго уезжала

из Сердоболя.

В одно из таких ранних утр, когда Павел, возвратившись домой, старался бесшумно вставить ключ в

замочную скважину, в переднюю выглянула Черемухина. Она с явной укоризной придерживала на груди ночной

халатик, и без того застегнутый у самого горла. И опять, как когда-то при встрече с Евой, приближаясь к чужой

любви, Черемухина смотрела завистливо и печально.

— Вам с вечера все время звонила междугородная. Думаю, что жена.

— Спасибо, — потупившись, ответил Павел и на цыпочках прошел в свою комнату. Там он бессильно

опустился на стул и несколько секунд смотрел в одну точку. Но потом встряхнул головой. Конечно, он помнил,

что существуют Лариса, Виталик, семья, работа, и в то же время не мог ни на чем сосредоточиться. Волна

высоко поднимала его над всеми заботами и перекидывала из вчерашнего дня в завтрашний. Он бросился в

постель, улыбаясь своим воспоминаниям.

От ветра сама собой распахнулась рама, и в теплую наспанную комнату ворвался утренний воздух,

сдобренный дымком, с криками петухов, в стрельчатых лучах яркого, еще не греющего солнца. Павел

проснулся, как просыпается счастливый человек. Он брился, плескался у рукомойника, растирал полотенцем

грудь и плечи, чувствуя крепость своего тела.

Так он мог прожить с зарядом радости неделю или полторы и только затем начинал томиться: что она

сейчас делает? Где она? Как хорошо было бы знать о ней все, в каждую минуту жизни. Нет, он вовсе не хотел

ограничивать ее свободу: он даже не ревновал ее ни к кому. Пусть она живет, мечтает, двигается, как ей

вздумается. Он только хотел быть рядом.

Однажды им выпал праздник. Тамара приехала на три дня. Она показала ему командировку и прибавила:

— А знаешь, у нас в радиокомитете поговаривают о реорганизации: может быть, каждому

корреспонденту назначат несколько районов, и он там будет жить постоянно.

— Там — значит здесь?

— Ну, ну, не сглазь.

В колхозе, куда ей нужно было поехать, у Павла тотчас нашлось дело. Он махнул рукой на то, как это

может выглядеть в чужих глазах, и достал на сутки машину у директора кирпичного завода.