Глубынь-городок. Заноза

— Главное? — Он подвигал рукой на столе. — Многое, наверно…

В той нерешительности, с которой он произнес это, была явная недоговоренность. Следнев, который

перед тем достал из кармашка не знакомые еще Павлу очки, мимоходом рассматривая стопку брошюр на столе,

сейчас снял их: взгляд его на мгновение стал близорук и так тепел, так располагающ, обратился к Павлу с таким

мудрым вниманием и поощрением, что тот не выдержал.

— Главное было, — с усилием, потупившись, произнес он, — как говорится, любовь…

И тотчас исподлобья взглянул на него со странным выражением затравленности и готовности

обороняться.

— Что же тут плохого, Павлик? — удивившись его виду, сказал Следнев. — Нормальное дело, брат.

Сначала люди думают, что только в молодости понимают нежные чувства. А потом проходят годы, становишься

старым чертом, как я, и тогда наконец видишь все в настоящем свете и всему узнаешь цену! Любовь —

насущная вещь для человека. Можно прожить без славы, примириться с бедностью, долго сносить

несправедливости, но если обойден в любви, появляется чувство унижения, как будто стоишь с протянутой

рукой.

Павел, как он ни был занят собою, с некоторым изумлением слушал Следнева. Он знал, что Следнев был

женат, но никогда, в самую зеленую фронтовую тоску, тот не вынимал фотографий — даже неизвестно, были ли

они у него: не ждал с нетерпением писем и на глазах у всех, торопясь, торжествуя, не разрывал конвертов. В

нем жила какая-то суровость или черствость, не позволявшая касаться собственной жизни. Двадцатилетнему

Павлу — мальчишке! — невдомек было тогда, чт за этим могло скрываться.

А между тем Следнев был на редкость счастливым и богатым человеком в своей личной жизни.

Наделенный способностью глубоко переживать, он мог и размышлять над своими чувствами. А ведь известно,

что понимать — это значит чувствовать с особой силой.

О любви говорено много. Каждый человек в разные времена своей жизни опять и опять возвращается к

мыслям о ней. Но когда у нас нет любви или она слишком мала, как мелководная речушка, то и дело

обнажающая перекаты, тогда мы склонны быть грубыми; само слово “любовь” произносим, скривив губы. Мы

не говорим “полюбили”, а просто “сошлись”, и это приносит нам мелкое удовлетворение. “Ну, вот вам ваша

любовь, — издеваемся мы тогда, — разве она преобразила мир? Разве сделала кого-нибудь лучше?” И это,

конечно, так: она ничего не сделала, ее просто не было.

Так, в одном доме купили приемник, но ток был настолько слаб, что музыка все время качалась и

исчезала, и день за днем это стало ужасно раздражать владельцев. Они утверждали, что простая радиоточка

гораздо лучше. Они заново полюбили свой черный, засиженный мухами репродуктор, который с треском три

раза в день сообщал им последние известия, а потом немудрящую программу районной самодеятельности. В

остальную же часть суток мир оставался немым. А между тем весь земной шар был опоясан музыкой! Она

рвалась с чьих-то губ, она спрыгивала с клавишей; дирижеры в черных фраках пригоршнями, как семена,

бросали ее в эфир. Она была, но в этом доме ее не слышали и даже не подозревали, что она существует.

Следнев был женат давно. Жену его звали Любовью Евсеевной; в молодости у нее были волосы желтые,

как мед, и ему казалось, что в них должны запутываться пчелы. Оба были ровесниками, из того поколения

комсомольцев, для которых слово “революция” стало не историческим понятием, а самим воздухом. Воздух

этот — тугой, полный пороха — проникал в легкие глубоко, глубже, чем обычная смесь кислорода и азота. На

свой союз у них был взгляд тоже простой и здоровый: они твердо знали, что ничто не скрепляется насилием;

если человек живет с женой только потому, что его принуждает долг, они оба несчастны и безнравственны.

Их же отношения могли показаться очень странными со стороны: они часто разъезжались надолго по

райкомовским путевкам, и он, случалось, неделями забывал бросить в почтовый ящик открытку. Она же

повторяла в разные времена их жизни: “Я не хочу быть женой неуча” (он весело огрызался, но начинал

учиться), “Я не хочу быть женой разини”, — и он, только что рассказавший ей в постели о непорядках, мрачнел

и ерошил волосы.

Даже во время войны, когда он приехал к ней, сияя погонами, она строптиво отозвалась: “Не думай, что

мне нужно быть капитаншей”, — и настояла на том, чтоб он отсылал аттестат своим дальним, обремененным

детьми родичам, а сама пошла работать на завод с той же неутомимостью и серьезным отношением к любому

труду, какому научили их первые ударные бригады. Она говорила ему иногда: “Женщины больше всего ценят

верность. Поэтому никогда не уступай моей ревности: помни своих родных, друзей, даже прежних любимых. Я

хочу знать, что ты любишь меня не потому, что я одна-единственная, а потому, что многие тебе дороги и все они

прекрасные люди, достойные глубокой привязанности, но все-таки я еще дороже тебе, чем они, и ты любишь

меня больше!”

Они хотели быть счастливыми и помогали друг другу в этом. Часто она кивала ему на улице: “Посмотри,

какая хорошенькая девушка”. Но внутренне тотчас вступала с ней в борьбу; сама становилась оживленней,

обаятельнее — как в первое время их знакомства.

“Парень в твоем вкусе”, — бросал мимоходом и он, посмеиваясь, но отдавал должное другому и следил

ревниво не за ней (она достойна всего лучшего, он это знал!), но за собой: может ли он быть еще для нее лучше

самого лучшего?

Они оба инстинктивно боялись излишнего благосостояния, когда так незаметно в душу вползает червь

самодовольства и равнодушия. Перед ними высоким примером сияла их собственная юность тридцатых годов,

когда все отдавалось пятилеткам, но, может быть, никогда еще люди не были так счастливы и открыты! Мечты