Глубынь-городок. Заноза

когда в редакции либо присматривались к нему, либо просто не вспоминали, он часами сидел праздно, подперев

крупную голову кулаком, бесцельно, невидяще уставясь в огромное окно. За стеклом сначала текла шумная

дневная жизнь городской площади, потом оно покрывалось серым пеплом сумерек, ощутимо холодело, а когда

Павел нажимал беззвучную кнопку лампы, за окном совершался резкий скачок к тьме, словно он сам, по своему

желанию мог, превращать день в ночь. Но Павлу было в общем все равно, день это или ночь. Он не уставал за

день, и ночь не сулила ему блаженного отдыха. “Ему не от чего было уставать, и все-таки главным его

ощущением было постоянное утомление. Так он сидел часами, оцепенев, и, бывало, за целый день к нему ни

разу не открывалась дверь и его никуда не звали. Ему даже стало казаться, что если он умрет тут, об этом

узнают только спустя несколько дней от уборщицы.

А ведь он не был новичком в газете и потом, когда ему нашлось постоянное место в одном из отделов,

делал свое дело не хуже других.

Сегодня же, после разговора с Андреем Петровичем, даже слабое оживление, казалось, охватило его,

когда он остался наедине с очерком: ведь это был не вообще “материал” из тех, которые исподволь

заготовляются в каждом отделе, как солят впрок огурцы, а то, что нужно немедленно в номер; значит, в чем-то

газета зависела и от него.

Бледно усмехаясь своему крошечному тщеславию, Павел, однако, сел поплотнее за стол и начал

внимательно вчитываться в очерк. Дежурный редактор мельком обронил еще: жаль, что фамилия одной из

героинь — Тамара Сирота; в самом деле, грустновато для предоктябрьского номера. Павел поискал было

глазами, но потом решил, что лучше не отвлекаться, и стал читать по порядку. Очерк в общем не вызывал

возражений, хотя “звяканье электропил” и “ковровые полушалки”, которые очаровали дежурного редактора,

казались ему франтоватой выдумкой. Он не бывал в Архангельске, но в Сердобольском районе, где он работал

раньше, были тоже леса, густые, еловые, похожие на сводчатые терема, и Павел очень хорошо знал, что такое

зимние лесозаготовки, как трудно собрать и отправить туда людей, через сколько неполадок надо продраться,

чтобы мало-мальски сносно организовать быт и снабжение лесорубов.

Мысли унесли его из Москвы в Сердоболь столь стремительно, что ему пришлось потереть лоб, чтобы

вернуть их.

Он коротко и сильно выдохнул, поближе нагнул лампу, увенчанную черным колпачком. Жарко светило

электричество. В приглушенном почти до шепота радиоприемнике неожиданно ясно прозвучали слова какого-

то стихотворения или песенки:

Вдруг вскинешь голову — пустяк!

Раз-два — и нет занозы.

Но день, но год прошел — все так:

Ни смех тебе, ни слезы.

Когда бережешь и баюкаешь больное место, все предметы оборачиваются к нему только острыми углами.

Павел знал этот странный закон. Но сейчас он должен был работать, и работать быстро, хотя очерк все больше

вызывал в нем раздражение своим наигранным ухарством.

Уже почти дойдя до половины, он снова услышал торопливый голос Андрея Петровича, который просил

по телефону “ужать” дополнительно строк десять; дежурный редактор, казалось, ожидал привычного отпора, но

Теплов без слова возражения согласился и, не видя, знал, что опять вызвал этим мгновенный неприязненный и

недоумевающий взгляд.

Но что ему было делать, если у него уже пропало ощущение нужности, и своей собственной и этого

очерка? Покорно, вяло он начал выискивать строчки, которые можно сократить.

Телефон зазвонил слишком скоро. Он снял трубку, на ходу дочитывая, но голос оказался совсем другим,

чужим и спросил с провинциальной обстоятельностью:

— По этому ли телефону я могу застать товарища Теплова?

— Да, — сказал Павел не очень приветливо, — по какому вопросу?

На другом конце провода помолчали, собираясь с мыслями. Павел нетерпеливо повторил:

— Так в чем же дело?

— А ни в чем, — неожиданно строптиво вскинулся голос. — Мне нужен Теплов, вот и все.

— Но зачем?

— Это уж я ему самому объясню.

— Я Теплов.

Трубка помедлила, потом не столько радостно, сколько озадаченно сказала:

— Ну, здравствуй, Павел. — И, предупреждая новый вопрос, добавила с откровенной ехидцей: —

Приходится, видно, отрывать от дела. Беспокоит тебя Следнев. Константин. Вспоминаешь?

Если бы перед ним разорвалась шаровая молния, Павел не мог бы сильнее вздрогнуть. Он вцепился в

трубку обеими руками, словно боясь, что этот вызванный почти из небытия басовитый и насмешливый голос

исчезнет.

— Боже мой… подожди… Константин Матвеевич! Где же ты сейчас, откуда?

— Я здесь, в Москве.

— Почему же не к нам, не ко мне?.. Живешь? Приехал?

— Не живу и не приехал — проезжаю. Утром в девять ноль-ноль мой поезд на Минеральные Воды.

Отпуск. Да что, тебе так все по телефону и рассказывать? Ты когда кончаешь?

— Нет, ты приходи ко мне сейчас, сюда, на работу. Это знаешь где?

— Знаю.

— Так ты скорей, ладно?

— Ладно.

Павел сидел несколько секунд в состоянии радостного сумбура. Человек, который только что говорил с

ним, был ему дорог, как кусок собственной юности. Тогда, в сорок третьем, он казался очень взрослым в свои

тридцать пять лет — бывалый мужчина перед молоденьким лейтенантом. Павел забыл, что сам он уже успел

перешагнуть тогдашний следневский возраст, но Следнев, не постарев в его памяти, оставался по-прежнему

старшим. Он ждал его с мальчишеским нетерпением.

Очерк все еще лежал перед ним на столе. С нервной торопливостью он принялся за правку. Дойдя до

Тамары Сироты, Павел остановился; фамилия в самом деле звучала уныло и никак не укладывалась в

подзаголовок, а жаль, потому что имя Тамара… И груз всех прошедших послевоенных лет, которые отделяли