Глубынь-городок. Заноза

женился? И детишки есть? А нам здесь даже лучше — разговоров своих до утра хватит. Вот только стопку ради

встречи…

— Это я попробую сейчас в буфете, если захвачу.

Павел оживился, повеселел и торопливо вышел из комнаты.

Следнев, снова удивляясь, поглядел ему вслед.

Потом, когда они уже разлили по стаканам какое-то желтое, очень светлое и прозрачное вино (“Ах, черт, а

я больше на спирте специализируюсь, — пробормотал Следнев, неодобрительно рассматривая на свет стаканы,

ради первой встречи налитые дополна. — Объект от объекта километров триста по сибирскому морозу, так уж

тут не до нежностей: пельмени в котел, флягу на стол”), хозяйственные заботы сняли неловкость первых минут.

Они разложили бутерброды на чистые листы бумаги, выпили и закусили. Следневские светлые глаза подобрели,

хохолок на макушке поднялся с прежним задором; ощупывая Павла взглядом, он мысленно скидывал с него и

лишний жирок и вялость движений, пришедшую с годами. Павел тоже оживал и молодел под этим взглядом.

Есть закон, по которому друзья молодых лет, как и ровесники, не стареют: время пугает их только в первую

минуту встречи, потом проступают прежние черты: блеск глаз, который хранится уже только в памяти, и

крепнущий голос, никогда не умолкавший в ушах другого. Глядя на Следнева, который покойно сидел сейчас в

кресле возле стола, положив на него ради удобства локти, Павел все равно видел его в захлестнутой вокруг

колен шинели.

— …Говорят: всем хорош — характер скверный, — продолжал Следнев рассказ о своей теперешней

работе, который Павел слушал жадно, не пропуская ни слова и в то же время как бы отстраняясь, обуреваемый

тысячью других попутных мыслей.

— “Чем же он плохой? — отвечаю. — Я ведь только себе биографию порчу, выговоры хапаю”.

Слово “биография” заставило Павла болезненно сдвинуть брови, словно тронули плохо зажившее место.

Не только вино, которое показалось сначала таким легким, туманило голову и толкало на откровенность. У него

было ощущение человека, который долго, очень долго шел, стиснув зубы, на натруженных ногах, зажимая

рукой рану, и наконец переступил порог дома — единственного в темной степи, светившего своим

спасительным огоньком, — и тут же упал у порога, потому что страшное напряжение кончилось и силы его

иссякли. Он жил молча год или уже полтора в том безысходном одиночестве, которое становится похоже на

безразличие. Жил, как календарь: прошел день, сорвали листок и выбросили. И вдруг с неба упал друг, человек,

о котором он даже мог ничего не знать подробнее, потому что еще раньше ему было отдано доверие. Перед

ними была долгая ночь. Павел предвкушал ее как облегчение.

— Ну что же ты делал раньше? Как живешь здесь? — тормошил уже теперь Следнев Павла.

Тот, улыбнулся бледноватой извиняющейся улыбкой.

— Вот прихожу сюда и сижу свои положенные часы. Нет, не буду врать, — мне это неинтересно. И я

даже не знаю почему. Все ищут себе оправдания: текучка мешает, денег мало, не хватает места. А мне — дай

сейчас любую свободу, стал бы я работать в полную силу? Едва ли. Но ведь есть же и во мне искра божья!

— Зачем же ты говоришь об этом? — Следнев хмурился, ища правильный тон. — Спокойнее не думать.

— Но его обычная ирония разбивалась о страшную серьезность всего, что говорил Павел.

— Так, наверно, искра божья и заставляет. Писал я как-то статью про крановщицу, молоденькую

девчонку. Раньте груз поднимали так: подъем, передвижение по прямой и спуск, — а она скосила углы. Потом

инженеры высчитывали, сколько эта парабола экономит. Я же ее спрашиваю: “Как вы это придумали?” Она

отвечает: “Потому что так красивее: плавно груз идет, легко, будто плывет”. Про экономию она не думала, а

только про красоту. Значит, ей интересно. И ведь газетчики такие тоже есть: чуть что увидит, услышит, сразу

мысленно прикидывает — как это будет на полосе выглядеть? Вот и получается: я думаю о таких вещах только

в рабочее время, а он и дома и всюду. Ему интересно работать, мне — нет.

— Может быть, ты просто не тем в жизни занимаешься, Павел? — осторожно сказал Следнев. — Не та

профессия попалась? Ведь есть же другие возможности, другой выбор…

Павел покачав головой:

— С годами у человека остается все меньше возможностей и все меньше путей, которые ему

предоставляет или, если хочешь, навязывает сама жизнь.

— Чушь городишь! — уже с беспокойством вскричал Следнев. — Что с тобой сталось? Тебе бы сейчас

взвалить на плечи работку выше сил — так только люди проверяются, даже для самих себя. Бросай все, хватит

киснуть, едем со мной. Объект у нас — как целое государство. Что? Страшно ломать привычную жизнь?

Трусишь, малодушничаешь?

— Что тебе сказать, Константин Матвеевич? Наверно, я раньше тебя постарел, а к старости появляется

просто физическая усталость сердца. Нет, не трусость, другое.

— И опять городишь чушь! Жизнь — это собственная активность, от нее не стареют. Стареют только от

забот, от невозможности что-то решить и из чего-то выпутаться. А не бывает таких ошибок, которые…

— Не бывает?

— Нет!

Следнев потер веко. Один глаз у него заплыл кровью, то ли от утомления и бессонной ночи, то ли от

слишком яркого плафона, прикрученного к потолку. Павел поднялся и потушил верхний свет. И в этом его

движении Следнев узнал прежнего Павла больше, чем за весь предыдущий вечер: его ненавязчивую доброту,

временами похожую почти на женскую. Сердце его смягчилось. Он видел, что Павел все время о чем-то упорно

размышлял, и весь разговор шел, как волны, не задевая глубины.

— Что же у тебя было самое главное за эти годы? — совсем другим тоном спросил он.

Павел, казалось только и ожидавший такого вопроса, сейчас смешался.