Глубынь-городок. Заноза

У Синекаева вдруг выступила на мокром от снега лбу испарина.

Что, если, как и тогда с попадьей, Чардынин отмахнулся бы от тепловской истории, как от нелепицы: “За

что судим человека?.. Давайте, давайте дальше по повестке…” Но ведь Синекаеву-то и попадья не казалась

нелепицей. Он созывал бюро вовсе не для того, чтобы отпустить Сбруянова с миром домой. А Чардынин.

отпустил. И вот Сбруянов живет, работает, сам Синекаев, случается, ставит его в пример другим. Значит, что-то

они понимали с Чардыниным разно? Почему же он позволил тогда заглохнуть своему недоумению за

ежедневной текучкой дел, между заботами о молоке, навозе, торфе?

А Теплов! Хорош! (Кирилл Андреевич ощутил приступ бешенства). Не мог противостоять ему,

Гладилину, Черемухиной. Есть одна старая как мир заповедь: мужчина не должен быть малодушным…

И опять он остановился под летящим снегом, мокрый с головы до ног.

Не смалодушничал ли он сам перед тем же Гладилиным, которого уважал мало, и Черемухиной,

недостатки которой были ему известны наперечет? Не отступил ли без боя перед Шашко, ловко заручившимся

бумажкой, — и эту-то бумажку они поставили против человеческой жизни… Нет, нет! Это было сделано ради

защиты Ларисы и ребенка. Но… от чего защищать? От неудобства самой зарабатывать себе на жизнь? Между

тем он хорошо знал, что, возвращая Павла в Хрустальный переулок, он сознательно переводит его часы назад. А

человек должен идти вперед, только вперед.

Он опять вспомнил Софью; не ту, какой она стала теперь, а другую, на заре их юности: безропотную

молчальницу, притулившуюся возле порога. А не прошел ли перед ним вариант собственной истории? Ведь и

Софьина душа, как Ларисина, возможно, могла сникнуть, завять, сложись иначе вокруг нее обстоятельства. Но

они оба стали людьми! Сперва он тянул ее за собой. А потом, что скрывать, и она уже, случалось, легонько

подталкивала его сзади.

Конечно, в его власти было грозно вопросить Теплова: “Почему у тебя такая никчемушняя жена? Как ты

допустил до этого?” Но сам-то, желавший Ларисе добра, к чему он вел дело? Хоть со связанными руками, да

вернуть ей Павла! Того самого Павла, который за всю их жизнь не захотел или не смог сделать для Ларисы

ничего. Значит, и он, Синекаев, обрекал женщину на продолжение жизни с мертвой сердцевиной? А в этом ли

заключается их долг перед Ларисой?

Кирилл Андреевич прошел мимо райкома, углубившись в пустую улицу. Лицо его пылало. Он забыл, что

его ждали неотложные дела. Самое неотложное для него сейчас было — он сам.

Ветер стал суше. Над городом летел снег пополам с желтыми листьями. Ранний снег и поздние листья!

В тот же самый день Феона Филатовна Федищева возвращалась с базара из Сердоболя к себе в

Сырокоренье.

Год в общем кончался удачно: обоих Федищевых выдвинули на областную выставку, а сейчас она не без

прибыли продала горожанам воз картофеля, кринку сметаны и несколько кругов творогу. Назад Феона везла

тщательно укутанные в сено “муравки” — муравленые горшки из облитой глины. Она не очень понукала

лошадь и приблизилась к Сырокоренью уже в сумерках. Несмотря на то, что шел ранний сырой снег. Феоне

дышалось легко; она чувствовала себя ягодой-рябиной, подслащенной первым заморозком: сороковой год не

оттягивал ее плеч.

Уже когда показались на пригорке первые избы, Феона с крестьянским беспокойством подумала, что с

одного бокового поля не успели убрать лен. Так и остался, видно, расстеленным под непогодой. Она привстала,

оглядывая вечереющее поле: снег летел над ним, как приструненный: по косым линейкам.

“Похоже на летошний год, — ядовито подумала Феона. — Сначала проворонили, а потом резолюцию

примем: “При любых условиях завершить обработку и нести ответственность”. А надо бы пойти председателю

по дворам, раз уж попали в беду, упросить, уговорить колхозников”.

Она натянула вожжи, как вдруг за белой пеленой разглядела чью-то согбенную фигуру.

Это ее удивило. Она соскочила с телеги и пошла напрямик, скользя резиновыми сапогами. На всем

пустом поле, — видимо, уже не первый час, — жена председателя Глеба Саввича таскала охапки льна. Пальцы

ее закоченели.

Феона всплеснула руками, кинулась к ней:

— Что ты, девонька, рехнулась?

Ева молчала. Наконец с трудом разлепила оледеневшие губы:

— Глеб уехал, а тут снег, лен пропадает. Опять ему… выговаривать станут…

— Дура! Дуреха! Да что ты тут одна сделаешь?! — закричала Феона, срывая голос, и схватилась за

голову, когда Евина фигура стала снова пропадать в густеющем мраке. Она сделала шаг к телеге и обернулась:

Евин платок был уже неотличим от серых хлопьев. Феона в сердцах хлестнула лошадь. К своим дверям она

тоже бежала почти бегом. Ей казалось, что она кипит возмущением. Ее била сильная дрожь.

Войдя в дом, Феона несколько секунд стояла, привалившись к дверному косяку, и молча смотрела на

электрическую лампу. Лампа висела на шнуре неподвижно. На улице выл ветер. Муж листал газету, а возле него

на лавке лежала оставленная только что сапожная дратва. Валька, дочь, толкла поросенку картофель. Едкий

запах кожи, капустного листа и горячей картофельной шелухи наполнял избу. Слова не шли на язык Феоне.

— Сбруяновская жена, попадья, в поле пошла, — сказала наконец она.

Муж поднял голову:

— Что ты говоришь?

Дочь, не прислушиваясь, толкла в ступе.

— Я говорю, попадья пошла в поле лен поднимать.

Муж несколько мгновений смотрел на нее неподвижно. Наконец изумление оставило его.

— Сдурела? — спросил он коротко.

Феона пожала плечами. Она все еще не раздевалась и не отходила от дверей. Федищев отвернулся и

принялся снова за газету.

— Смотри-ка, смотри-ка, — себе под нос пробубнил он, — Шашко опять ноздря в ноздрю с нами по