Глубынь-городок. Заноза

он уезжает сегодня с трехчасовым поездом. Пройдя к себе в кабинет, Синекаев после короткого раздумья

снимает телефонную трубку. Он просит квартиру Теплова. Но слышит в ответ, что аппарат уже сняли. Утром.

Тогда Синекаев разражается неожиданной бранью. Поспешность, когда не нужно! Убежал бы ваш

аппарат, что ли?!

И пока он трет лоб, чтобы успокоиться, в дверь стучит и входит Барабанов. Он кладет перед Кириллом

Андреевичем листок бумаги.

— Хочу поехать учиться. Прошу разобрать заявление на сегодняшнем бюро.

Синекаев сначала смотрит на него с удивлением, а потом, низко наклонившись над столом, начинает

читать. Слова обычные, но он вдруг вспомнил, что никогда не видел почерка Барабанова, только бумажки,

подписанные им. Ни письма, ни открытки за все четыре года. Он долго рассматривает закорючки, хвостики,

наклон букв.

Барабанов ждал терпеливо, без всякого желания присесть.

— Так спешно? — невесело сказал Синекаев.

Тот промолчал, глядя перед собой светлым твердым взглядом.

Какие-то слова, обиженные, обижающие, пронеслись в мозгу Синекаева. Но он опустил глаза и сухо

проговорил:

— Хорошо. Разберем. Можете идти.

Римма качала пеленашку, двое старших еще не проснулись от послеобеденного сна. В комнатах было

тихо, очень обжито.

— Обедать пришел? — спросила Римма мужа.

— Я подал заявление, чтобы уехать отсюда.

Он смотрел в сторону, жалея Римму, которая так плотно, как репка в огороде, обосновалась в Сердоболе.

— Уже подал?

— Угу.

— Это ты из-за Тамары, — подтверждающе сказала вдруг Римма. — Ты ее, должно быть, сильно

любишь, Володя.

Он ошеломленно и протестующе вскинул руки. Римма сидела спиной к свету, погрузневшая, с

пеленашкой на руках, как с белой куколкой. Голос ее был ровен, но звучал так странно!

— Я ведь не сужу. Какое я право имею судить любовь? Мне, наверно, не надо было выходить за тебя

замуж. Ты был мальчишкой тогда, что ты понимал? Но если ты хочешь… я ведь не буду никуда бегать

жаловаться…

Барабанов рванулся, близко заглядывая в лицо жены, постаревшее, расплывшееся, с сеточкой морщинок

возле глаз.

— Римка! — шепотом, со всей силой любви проговорил он и припал к ней головой, как ее четвертое

дитя.

Взглянув на часы, Синекаев поспешно встал, словно не в силах с собой бороться, и нажал кнопку.

— К половине четвертого вернусь, — сказал он секретарше, надевая на ходу плащ в рукава.

На улице он вспомнил, что можно было вызвать машину. Но вокзал был недалеко, и он шел, все убыстряя

и убыстряя шаг. И все-таки поезд уже прибыл. Навстречу Синекаеву с перрона валила густая толпа. Он

торопливо пробивался к дверям, но его толкали чемоданами и отпихивали узлами. Как пловец в водовороте,

Кирилл Андреевич выставил вперед руки. Он знал, что поезд этот стоит недолго, кажется, десять минут, и с

трудом выбрался к вагонам. Там ему тоже пришлось прорываться сквозь барьер провожающих. Он бежал,

слетка придыхая, вдоль состава и жадно заглядывал в окна. Павла нигде не было. Тогда Кирилл Андреевич уже

без надежды снова повернул к паровозу.

Щеку его что-то обожгло. Он поднял голову: тяжелые мокрые снежинки полчищами надвигались на

Сердоболь. В одну минуту небо и земля смешались в беспорядочном кружении.

Но Синекаев не подумал о невыкопанном картофеле или о расстеленном льне. Он продолжал идти вдоль

состава. Вагоны тронулись. И вдруг, чуть не на расстоянии вытянутой руки, он увидел перед собой Теплова. Тот

стоял в тамбуре рядом с проводницей и поверх ее головы, поверх перрона глядел на уплывающий город.

Синекаев радостно взмахнул рукой и — или это ему показалось? — Павел словно отшатнулся в глубь

тамбура. Но уже через секунду он так же упорно продолжал смотреть на Сердоболь, не переводя ни на что

взгляд.

Синекаев сделал еще несколько бесцельных шагов, но поезд набирал ход, и вскоре только красный

глазок, удаляясь, светил на последнем вагоне.

Синекаев повернул обратно.

Стрелка больших вокзальных часов приближалась к половине четвертого, но он не прибавил шагу. Он

шел, машинально отмахиваясь от крупных белых мух, которые жалили его в лицо.

Что произошло? Что случилось? Почему Барабанов написал свое заявление? Отчего Теплов, которому он

желал только добра, не захотел его видеть уезжая? Что стряслось вчера, позавчера, месяц назад — имело же все

это начало!

Барабанов, мальчишка, который приехал к нему в Горуши со своей молодухой Риммой (все их дети

рождались у него на глазах). Он же любил его по-своему, по-мужски, по-отечески, может быть.

Этот удар казался Кириллу Андреевичу особенно непереносимым. Он тяжело задышал, вспомнив

твердый, упрямый взгляд Барабанова, направленный мимо него, в стену. Барабанов уходит! Барабанов не

захотел больше с ним работать. А ведь брал же он Синекаева за образец раньше.

Только не надо сердиться. Все слишком серьезно. Он обязан доискаться причины, дорыться до корней,

понять подоплеку происшедшего.

…Володя Барабанов! Тезка его сыну… Еще предстоит разговор об этом с Софьей. Последнее время она

больше молчала, странно покачивая головой. Когда он пришел, обрадованный, что удалось так хорошо, так

почетно перевести Павла Владимировича с хорошей характеристикой и даже с благодарностью от райкома, она

сказала только: “Ему вовсе незачем уезжать отсюда”.

В глазах других Софья, возможно, была просто добродушной, хлебосольной, работящей, давно

перешагнувшей черту женской прелести, но он-то знал, какая правдивая детская душа жила в ней до сих пор.

Хорошо. Софья — после. А Чардынин, Иван Денисович?