Глубынь-городок. Заноза

не имели ничего общего с его действительной жизнью. Косте казалось неприличным сознаться, что после

сорвавшейся аспирантуры он не только дышит, ест, пьет, но еще и орудует вовсю в своем Глубынь-Городке. И

даже не в Глубынь-Городке (потому что отсюда Городок казался уже крупным центром, почти столицей), а

просто в Братичах, деревне.

Он боялся, что минские приятели не поймут его.

А ведь у него не было здесь двух одинаковых суток! Например, одним таким прекрасным ранним

осенним днем в школу пришел расстроенный бригадир колхоза Прохор Иванович Скуловец и просил помощи.

Землю вот-вот начнут схватывать ночные заморозки, а в поле оставались бураки. Наверно, это было против

всяких правил, но директор прервал уроки, собрал учеников в зале и рассказал о положении овощеводов.

Шли под барабан, с развернутым знаменем, и старухи — те, что оставались домовничать, — распахивали

окна. Многие, наверно, думали про себя: “Красиво, счастливо будут жить наши внуки при Советской власти!”

С Василем они виделись теперь редко: между Братичами и Большанами было двадцать три километра, но

ощущение студенческого коллектива, которое так поддерживало их на первых порах, не терялось, только

незаметно один коллектив заменялся другим.

— Василь! Васька! — заорал однажды по-старинному Костя, когда они встретились в Городке на

районном стадионе. Он толкал друга в бока, ощупывал его плечи, подтрунивал хрипловатым молодым баском:

— Ну что, философ? Все сидишь в своей большанской бочке? Не протекает?

И даже рассердился, глядя на смущенное лицо Мороза, который как-то слишком вяло реагировал на его

восторг.

— Да что с тобой? Таракана за завтраком проглотил? — вспомнил он грубоватую шутку их общежития.

Тот ответил смущенно, почти не разжимая губ:

— Видишь ли… Рядом стоят мои ученики.

Тогда братицкий директор залился вишневым румянцем, досадуя на свою оплошность, и впервые назвал

однокурсника по имени и отчеству, с тем оттенком уважения и серьезности, которых требовало теперь его

звание.

Для интимных разговоров они отошли в сторонку. День был яркий, золотой. На стадионе блестела новая

травка, которая росла, не справляясь о календаре, даже после третьего покоса. Соснин рассказывал, как ему

удалось после совещания в области словчить, вырваться в Минск на один день, и зато какие пособия, какие

колбы, карты и диаграммы привез он! В Большанах им и не снилось.

— А в опере был? — спросил несколько уязвленный Мороз.

Костя только отмахнулся:

— День терять, что ли? У меня же учебный год на носу!

Потом спохватился и неискренне вздохнул:

— Ох-ох-ох… Пропадаем мы тут в глуши…

Хитро глядя в сторону, они увели разговор с зыбкой почвы прошлого на сегодняшний день.

— Подожди! — прервал вдруг товарища Мороз, крепко сжимая его руку и впиваясь глазами в. круг,

очищенный для выступающих.

Из толпы большанских девушек в алых, голубых и зеленых цветастых платках выступила одна. Ее ноги,

обутые в сапожки, легко, почти танцуя, вынесли ее на середину.

Она запела высоким смеющимся голосом, хор тотчас нагнал ее, и парни, почти не видные за девчатами,

такими же рослыми, вторили густо, солидно, еле поспевая:

Да было у бабки.

Да было у любки

Двенадцать волов!

Которого, бабка,

Которого, любка,

Ты продаси?

— У каждого человека свой талант есть, с ним и рождается, — растроганно прогудел рядом какой-то

полещук в серой свитке.

Костя чуть подался вперед.

— Твоя? — спросил он. — Большанская?

— Моя, — отозвался Василь и вдруг поперхнулся на этом слове.

2

Ключарев не был в районе неделю: ездил на сессию Верховного Совета, потом участвовал в

республиканском Пленуме ЦК и когда вернулся, то, едва заглянув в райком, отправился по колхозам.

У Любикова он наткнулся сразу на неприятность: начали поднимать зябь, а с поля еще не свезли солому

из- под комбайна, и тракторист составил на председателя акт. Он возмущенно протягивал его Ключареву: не

хочет подписывать председатель колхоза!

Подошел Любиков, крупный, с покатой спиной, с мягкими синими глазами под загнутыми ресницами и

молодым, добро улыбающимся лицом, но, скользнув по трактористу взглядом, насупился и отвернулся.

— Правда это? — не то строго, не то весело спросил Ключарев. Он смотрел на Любикова с горделивой

нежностью — он любил его. Это был его выдвиженец, его ученик.

Любиков покрылся густейшей малиновой краской обиды и возмущения.

— Значит, подписать?! А он не мог на другое поле перейти, график передвинуть? Дюже

принципиальный! Ну, я подпишу, подпишу… — Он тут же подписал, бормоча бессвязные угрозы по адресу

МТС: они так, и мы так будем…

— Это что? — грозно, но тихо сказал Ключарев, хотя улыбка все еще не покидала его глаз.

— Да ведь, Федор Адрианович…

Он стал было торопливо жаловаться. Но Ключарев не очень слушал.

— И это Любиков! Эго у Любикова! — повторял он все строже. — У тебя акт превращается в акт мести,

что ли?

Любиков возразил еще что-то, потом завздыхал, улыбнулся, махнул рукой. Ключарев посадил его с собой

в машину и подвез до правления.

— Алексей, не хочешь мне верить, так ЦК партии поверь: МТС — твоя правая рука.

— Федор Адрианович, я понимаю, только ведь наша МТС…

— МТС тоже не в один день становится образцово-показательной. А у тебя личное самолюбие сильнее

государственных, интересов. Легче, кажется, достигнуть соглашения на международной арене, чем у нас в

районе между МТС и председателями колхозов. Эх, портишь ты мне настроение в такой день!

В Большаны Ключарев приехал вечером, никого не предупреждая.