Глубынь-городок. Заноза

опять как нескладно получается!

Антонина улыбнулась редкой у нее, глубоко запрятанной улыбкой.

— Поезжайте, поезжайте, — только и сказала она.

Она первая направилась к двери, обернулась на пороге, видимо, для того, чтобы добавить еще что-то, и

опять ее встретил его взгляд, словно он ни на секунду не отрывался от нее. Когда два человека посмотрят в

глаза друг другу, что они видят?

Вернувшись домой, Антонина отодвинула задвижку, которой прикрывала дверь, если уходила надолго, и

задумчиво остановилась посреди комнаты.

Уже недалеко было до осеннего равноденствия, но зори, все еще не потухая, стояли в небе. Антонина не

стала зажигать лампу, чтобы сохранить иллюзию этого длящегося без конца дня. У нее было такое ощущение,

что с отъездом Якушонка что-то оборвалось, и вот теперь неизвестно, за что приняться.

— Ничего тут не случилось без меня? Никто меня не спрашивал? — окликнула она Каню со смутной

надеждой, что какая-нибудь забота оторвет ее от этого одинокого вечера.

Санитарка отозвалась беспечно:

— А нет же, никто.

Канино полное имя было Катерина, и первое время Антонине все хотелось назвать ее Катей, Катюшей, но

здесь это было не принято, и понемногу Антонина привыкла к странному имени, как привыкают ко многому,

когда вживаются в чужую жизнь и она становится как бы уже своей собственной.

— Я ухожу, — сказала Каня, появляясь под окном. Она была разодета для гулянки: в белую кофточку и

вышитый крупными желтыми цветами корсаж, кружевной передник, из-под которого выглядывали ее

неутомимые смуглые ноги. — Говорили, что будете гладить? Так я оставила углей на загнетке.

Антонине пришлось зажечь лампу, и день сразу кончился, слепая ночь плотно подступила к окну. Она

набрала углей в утюг со щербатой задвижкой, и тотчас все дырочки в нем засветились киноварным цветом, как

будто это были круглые окошки в чужом теплом дому.

Антонина посидела мечтательно несколько минут перед утюгом… Потом ее охватила жажда

деятельности. Она проворно поснимала со стола посуду и книги, разместив все это на стульях, покрыла стол

байковым одеялом, а поверх него простыней, отороченной кружевными зубчиками, зачерпнула стаканом воду из

ведра, чтобы вспрыскивать ткань, и принялась гладить все подряд: косынки, платки, давно не надеванные

платья и кофточки, нарядную юбку из креп-сатина, в которой, по словам Черненки, районного любезника, она

была похожа на черную розу, и свой докторский халат на завтра, пахнущий лекарствами и речной водой. Она

работала споро, весело, напевая вполголоса, на что решалась крайне редко, с оглядкой: нет ли посторонних,

потому что голоса у нее, она считала, никакого не было.

И так уже, кажется, начинал мирно отступать шаг за шагом этот вечер, пугавший вначале ее своим

одиночеством, как вдруг она задержала утюг на какой-то складочке, удрученная внезапной мыслью, что может

успеть не раз и не два все это перемять и перепачкать, прежде чем снова увидится с Якушонком…

Теплый сладкий запах припаленной вискозы заставил ее встрепенуться. Было так тихо, что ясно

слышалось, как меланхолический фитиль посасывает керосин из лампы.

Бились в марлевой занавеске, трепеща крыльями, ночные моли. Прогоревший утюг остывал на жестяной

коробочке из-под леденцов, мурлыкая угольками.

Антонина встряхнула головой и принялась развешивать на стене свои платья, еще теплые от глажения,

старательно, по привычке, как маленьких детей, укутывая их простыней, и сама не заметила, как мысли ее

постепенно начали принимать совсем иную окраску. Она еще твердила какие-то горькие безотрадные слова,

словно сама себя наказывала ими, но губы ее уже шаловливо, мечтательно улыбались, и, присев у зеркала, она

раскидала по плечам темно-русые густые волосы, расчесывала их и сама наслаждалась ощущением их мягкости

и прохлады. Ей вдруг впервые безо всякой горечи припомнилось, как десять лет назад, в добрые минуты их

жизни, Орехов прижимал эти пряди к своему лицу…

Потом, уже лежа в постели, уютно подложив ладонь под щеку, она стала снова думать об Якушонке. Она

вспоминала слово за словом все, что он говорил при ней в этот день и как он это говорил. Ей нравилось, что в

нем она угадывала какие-то родственные себе черты: и ту внутреннюю сдержанность, которая сказывалась в его

скупых жестах, внимательном, немного ироническом взгляде, и самолюбивую боязнь ошибиться — отчего он

иногда лучше выждет и перемолчит, хотя это ему и нелегко давалось! — и, наконец, упрямство, с которым он

закусывал губу, если уже дело шло “на принцип”. Антонина, сама повинная в том же грехе, теперь явственно

заметила в этом забавную сторону. Она лежала посмеиваясь. Но это был какой-то очень добрый, прощающий и

принимающий смех.

Странная вещь человеческое сердце! Оно впитывает все, что видит вокруг, но откликается не на все. Где-

то, в кладовых за семью замками, лежат нерастраченные чувства, лежат и ждут своего часа. Опыт жизни, иногда

горький и всегда осмотрительный, бдительно стережет их… Он говорит: “Обожди, обожди. Не ошибись”.

“Хорошо. Я обожду”, — покорно отвечает человек и часто отходит прочь, смиряя сильно бьющееся

сердце.

Прав этот опыт, который пытается циркулем и линейкой очертить такие неосязаемые понятия, как

любовь, ненависть, счастье?

Может быть, да, может быть, нет… Но только ведь и опыт бывает разный! Один основан на том, что кто-

то когда-то сделал вам больно. И, постепенно собрав все обиды, все маленькие несправедливости, случившиеся

в жизни, опыт кладет их перед вами, как настольную книгу, и учит: “Будь осторожен, будь недоверчив, будь

осмотрителен — и ты проживешь спокойно”.

Но есть опыт, который при самой трудной жизни копит в памяти другое: теплые солнечные лучи, и на

них стоит оглянуться! Добрые слова, которые сказали вам даже мимоходом. Рука друга, протянутая для

рукопожатия.