Глубынь-городок. Заноза

Потом, уезжая по району, он оставлял в своем кабинете уже не только Пинчука, заместителя, но и всех

заведующих отделами по очереди и не столько требовал отчета, сколько заставлял решать незамедлительно

каждого из них за весь райисполком.

Он был самый молодой, однако его не только побаивались, не только уважали, но после того, как людям

открылся какими-то новыми гранями привычный райисполкомовский труд, уже и опасались потерять, невольно

приписывая ему одному перемены, происшедшие в них самих.

Как еще недавно говорили, что невозможно представить район без Ключарева, так теперь прочно

связывали с Городком и имя Якушонка.

Дмитрий Якушонок внешне был довольно сдержанным человеком; правда, он был обидчив, и это

замечали все, когда он вдруг вспыхивал и с преувеличенным вниманием начинал что-то рассматривать в

стороне, или, наоборот, устремлял взгляд на собеседника с упрямым вызовом: “Так? А я все-таки слушаю вас.

Видите, слушаю внимательно, и никакая обида не заставит меня относиться к вам иначе, чем вы того

заслуживаете. Не рассчитывайте на это!”

Но в Якушонке было, как и в Ключареве, нечто, что заражало других.

И когда он на многолюдном собрании вдруг говорил, хитро сощурившись:

— А скажу я вам по секрету…

Все начинали улыбаться и заговорщицки переглядываться, хотя секрета, конечно, никакого не было, но

все-таки верилось в возможность того, что их председатель, если выпадет такой случай, доверит им любой

секрет, потому что они достойны его доверия так же, как и он их.

Это было еще неприметное, но крепнущее чувство равноправной дружбы, помимо официальных, чисто

деловых отношений.

У Якушонка весьма рознились по своей эмоциональной окраске разговоры “вообще” с возможно

большим числом шумных, ничем не стесняемых собеседников, и заседания райисполкома. Хотя они

происходили в одной и той же комнате и почти всегда с одними и теми же людьми.

Но разговор в кабинете был дружеской беседой, острой, шутливой, смотря по обстоятельствам, а

заседание — проявлением государственной власти.

И то, что Якушонок уступал свое место выбранному председателю, никогда не прерывал никого

репликой, как бы ни была она уместна, а выступая, укладывался в регламент, обязательный для всех, было тоже

формой его глубокого уважения к своему коллективу, к его рабочему времени.

После первого телефонного столкновения (тотчас по приезде) между Федором Адриановичем и

Якушонком отнюдь не установились еще добрососедские, примиренные отношения. Они продолжали спорить,

и споры эти разрешались не при закрытых дверях, а там, где возникали: в колхозе, так в колхозе, на бюро, так и

на бюро. Но как-то получалось, что после них никто не уходил обиженным, а, наоборот, все присутствующие

втягивались в разговор и уже забывалось, кто же его начал. Важно было одно: найти правильное решение.

Правым оказывался чаще всего Ключарев. Но мысленно он уже привык проверять себя на Якушонке:

зацепит того или нет? И что выставит он как возражение?

— Вот смысл коллегиальности, — сказал как-то Ключарев после того, как на бюро “крепенько”

поговорили с Лелем, директором МТС. — Высказываются разные мнения, и хотя принимается только одно, и

притом не самое крайнее, но заинтересованным товарищам полезно послушать высказывания остальных, как

возможный завтрашний вывод.

— Товарищ секретарь… — обиженно прервал его было Лель, приняв это прежде всего на свой счет.

Но Ключарев строго поднял руку:

— Не обращайтесь к секретарю! Здесь есть бюро.

— Ну, а теперь, Дмитрий Иванович, — сказал немного погодя Ключарев на том же заседании, — давайте-

ка разъедемся по району: вы в одну сторону, я в другую. Посмотрим собственными глазами на новый урожай.

— Вы, наверно, поедете в Братичи? — невинно спросил Якушонок, только бровь его изломилась,

выдавая скрытое лукавство.

Ключарев смущенно крякнул, уличенный в давнишней слабости.

— Вот именно, в Братичи, — сознался он.
– У матери все дети равны, а все же душа больше прикипела

туда, где сам, своими сапогами километры мерил. Ничего, поживете тут с мое, сами это почувствуете! Да, по-

моему, и у вас уже “любимчики” намечаются: Большаны, Лучесы, а?

И не обратил внимания, как Якушонок при слове “Лучесы” не то чтобы вздрогнул, а как-то подобрался

весь, бросив на него смущенный, проверяющий взгляд.

6

На следующий день ключаревская “победа” подъехала к скирдам в Братичах. Это был целый город со

своими проходами и переулками. А пшеницу всё подвозили!

— Колос хорош, но снопы сыроваты, — скромно сказал Любиков, любуясь делом своих рук. — Долго

лежать не могут.

Между двумя скирдами, большими как двухэтажные дома, было тихо и тепло в этот ветреный день.

Особый запах хлеба приятно щекотал ноздри.

Сверху, только что артистически уладив шапку конусом, к ним съехал, притормаживая ногами, старый

знакомец Ключарева Софрон Прика.

— А я думаю: хто-сь гудить? — не совсем искренне, больше для вежливости удивился он и, прежде чем

протянуть руку, похлопал ладонями по холщовым штанам, стряхивая соломинки. — Значит, это вы, товарищ

секретарь, и старшиня наш?

Прика говорил тем особым певучим полесским говором, в котором твердые белорусские слова

смягчались близостью Украины.

Ключарев с удовольствием рассматривал его.

Нельзя сказать, что Прика в чем-то разительно изменился с тех пор, как Ключарев увидел его в

свинарнике. На ногах его были неизменные лапти (которые, кстати, упрямо отстаивают полещуки, утверждая,