Глубынь-городок. Заноза

так не хотелось оставаться тут одному, без вас!

— Я могла бы прийти ведь и завтра.

— Да-а… — протянул он, пропуская ее вперед и замыкая дверь за собой. — Знаю я: умчитесь в свои

Лучесы, и жди вас.

Он смотрел на нее в упор, закусив губу и слегка наклонив голову. Во всем его облике было что-то

упрямое, мальчишеское, но в то же время радостное, полное ожидания.

…Червонный месяц сползал все ниже и ниже, пока не воткнулся острием в край земли и здесь

остановился в раздумье. Но, видно, там, на краю света, земля была особенно мягка; месяц сначала завяз своей

единственной ногой, потом погрузился по самые плечи — и вот уже над линией горизонта торчала только его

кривая золоченая шапочка.

Стало совсем темно, но словно еще тише и теплее. Якушонок споткнулся.

— Куда мы это свернули?

Антонина засмеялась в темноте. Смех ее прожурчал как вода, если в жаркий, безветренный день

прислушаться, как она бежит по камням.

— Когда же вы будете знать свой райцентр, товарищ председатель? Ну-ну, не обижайтесь; я и в темноте

вижу, что вы уже надулись. И не оправдывайтесь. Оправдываться — это тоже факт нарушения дисциплины, как

говорит Ключарев. Лучше держитесь за меня покрепче и постарайтесь не потеряться в темноте.

Она сама протянула ему руку. Якушонок крепко взял ее за локоть и многозначительно пообещал:

— Теперь не вырветесь.

В ту же секунду Антонина, поддразнивая, рванула руку и… не вырвалась!

— Так. Теперь вижу. Ну, пошли.

Они свернули еще раз и зашагали по самой окраине; улочка выходила в широкое поле.

— Скажите, а вам ничуточки не страшно, когда вы сидите посредине комнаты и на вас смотрит столько

народу? — спросила вдруг она.

— Страшно? Нет. А разве я делал что-нибудь не так?

Антонина, чтоб успокоить его, невольным движением подалась к нему, хотя они и так шли рука к руке.

— Нет, нет. У вас все получалось очень хорошо. Я просто подумала, что вот мне всегда стоит некоторого

внутреннего усилия встать, что-то сказать перед всеми. Даже открыть чужую дверь. Хорошо хоть, что это со

стороны не заметно, ведь у меня вид совсем не такой… Это смешно?

Он крепче сжал ее руку, ободряя:

— Мне тоже приходится немного притворяться… Пожалуй, не то слово, ну все равно, вы поймете. Дело

в том, что я просто не так много еще знаю тут. А должен знать! Сегодня, например, получалось: они говорят, а я

мысленно ставлю все по местам: Братичи — это там-то, и Любиков — такой-то человек. Трудновато еще так

работать. И главное, неловко перед людьми: ведь многие здесь поопытнее и не глупее меня. Но мне надо

руководить ими и уже сегодня показать, что…

Он вдруг остановился на полуслове с неясным ощущением недоумения перед собственной

откровенностью; сбоку посмотрел на ее обращенное к нему в темноте лицо, на жгут волос, так покойно

уложенный на затылке, — даже на фоне черного неба он казался темным! — но только вздохнул покорно, теснее

прижимая к себе ее локоть.

— Это хорошие люди, которыми вы будете руководить, — задумчиво, добро сказала Антонина. — Мне

почему-то казалось раньше, что ценность человека во многом определяется его культурой. Но теперь я вижу,

что все это растяжимые понятия. Как говорит Ключарев: “Культура, образование… мамин ум надо иметь,

Антонина Андреевна!” И ведь действительно! Тот же Скуловец, вы обратили на него внимание? Он сбоку

сидел, бородатый мужик, глаза хитрущие, зеленые как болотная осока. Когда Любиков выступал, он ему все

рвался что-то подсказать, — так вот он, наверно, знает кое-что, чего мы с вами еще не знаем, да и не скоро

узнаем. Но зато как радостно, если и я сама и вы сможем открыть перед ним тот уголок знаний, который для

него был как белый лист, а нас этому учили в школах и институтах. Может быть, самое интересное в жизни —

такое узнавание, и для себя и для других. Правда?

— Правда. Я не думал об этом прежде, но сейчас мне кажется, что и для меня это так… Где вы росли?

— В Великих Луках.

— А я в Речице, есть такой городок на Днепре. Ну, мы-то жили не в самой Речице, а в рабочем поселке, в

соснячке. Там завод “Дубитель”. Между прочим, общесоюзного значения. А потом спичечная фабрика

“Десятый кострычник”.

Он сказал “кострычник” твердо, по-белорусски, и она вдруг ощутила в себе ответный толчок нежности

на то, как он произносит это слово.

— Жалко, что вы не курите, — сказала Антонима застенчиво. — Вы бы зажгли спичку, а я посмотрела бы

в ваши глаза: о чем вы сейчас думаете?

Якушонок приостановился.

— Что ж, — решительно сказал он. — Спички у меня есть.

Он достал коробок, чиркнул сразу несколькими и поднял их над головой. Лицо у него было бледное,

напряженное, но взгляд неотрывно направлен на Антонину.

И она вспомнила, что однажды точно так же он был устремлен к ней, этот взгляд.

Глаза — первое, что нас выдает. Мы еще сами не знаем, долго не знаем, а глаза уже знают!

Спички потухли. Стало темно, темнее, чем раньше. Безлунная ночь.

Ей казалось, что она не только прочла его мысли, но угадывает даже трепетание крови в его венах.

— Я думаю вот о чем, — медленно проговорил Якушонок. — Что бы вы ответили мне сейчас, если б я

сказал — вот так, просто, без всяких прикрас, сказал вам, что люблю…

Сердце всегда решительнее любого опыта. Оно способно разом отвергнуть старое и отважно вступить на

новый путь. А уж потом пусть разбираются, как это произошло!

Те нерастраченные и сбереженные Антониной с пионерских лет чувства — ее стремление к прямоте,

верности, а главное, к счастливому ощущению своей нужности другим людям — вдруг как-то удивительно

собрались воедино в ее сердце и всей силой направились на одного человека.