Глубынь-городок. Заноза

что по болотам в сапогах версты не померяешь). И рубаха домотканная еще издали во все стороны брызгала

разноцветным и заплатками. Но ус охряной яркости (борода темней) торчал теперь у Прики как-то удивительно

независимо, а пегие от седины, ничем не покрытые волосы совсем недавно были подстрижены, правда не под

польку или бокс, а так же, по старозаветной моде, — скобой.

— Так вы уже не на свиноферме работаете? — поинтересовался Ключарев.

— Там, товарищ секретарь. Старшиня наказал пока на скирдах, как я эту працу добра роблю. А дожинки

отгуляем, обратно на свиноферму пойду.

Гордясь, он повел их по хлебному городу, показывая свое высокое искусство, как складывать скирду:

повыше да поуже, чтоб не прела, влажным снопом к ветру. Потом, тронув Любикова за руку, важно отозвал его в

сторону:

— А что я тебе еще хочу показать, старшиня! Ведь как робят, хрен им в очи! Поставил бригадир на

подгребку бабу слепую, она метет по одному месту, а колоса не видит. Я потом посгребал, так целый мешок

ржи набрал, килограмм на двенадцать будет. Куда мне теперь с этим мешком, товарищ старшиня: чи в

кладовую, чи коням скормить?

Любиков задумался.

— Я тебе, конечно, Софрон Иваныч, верю; знаю, что ты душой болеешь за эту работу. Но придется мне

за тебя теперь и бой держать. Немножко не так ты сделал. Найдутся люди, которые захотят сказать, что ты

просто зерно домой поволок. А надо было принести его в тот же день в контору.

— Так далеко контора, — досадуя сам на себя, пробормотал Прика.

— Значит, надо было взять с собой соседа и при нем собрать, чтоб никаких толков не допустить. Ничего,

поправим. Вези мешок в контору. И впредь, если заметишь непорядки, не оставляй без внимания.

— Так я всегда! Да я не дам рады этим гультаям!

Когда они уже отъехали, Любиков сказал:

— Теперь я уверен, Федор Адрианович, если Прика и имел заднюю мысль о зерне, не только оставит ее,

но и в следующий раз мимо беспорядков не пройдет. А главное, сам себя больше за это уважать будет.

Ключарев посмотрел на него бочком; веселый юмор заиграл в его чуть приподнятых вздрагивающих

бровях: так смотрит учитель на своего подросшего ученика.

— Ну, а тебя что: все еще испытывают?

Любиков тоже дурашливо покрутил головой.

— Ох, испытывают, Федор Адрианович! — Потом добавил честно: — А как иначе? Я у них не первый. И

до меня им красивые слова говорили, обещали лишь бы обещать. С таким наследием за спиной нелегко

завоевать авторитет. Сказали мне колхозники как-то в откровенную минуту: “Что ты честный, что работать

можешь, признаем. Но чтоб до конца тебе верили, нет, этого еще сказать не можем”.

— Давно так сказали?

— В прошлом году. Сидели мы как-то после правления, человек пять… И чему не верили, главное? Тому,

что я не только работой, а и людьми интересуюсь. Думали примерно так: конечно, послали — надо работать. Но

жить ему здесь скучно и Братичи не нужны: все одно, что мы, что другие. Были тогда тоже дожинки в бригаде,

последний сноп сжали. Позвали меня. Пришел, конечно, пил, ел, песни пел, плясал — со всеми рядом. Потом,

слышу, говорят между собой: “Не думали мы, что он такой простой и душевный”. Обиделись только, что жена

не пришла. А она застеснялась; ну и напрасно!.. Опять же с Шурой как получилось? Сначала она не работала в

колхозе. Никто мне об этом вслух ни слова, но про себя, ждут: как дальше? А когда пошла в птичник

доглядчицей, куда никто не шел, тоже ничего не сказали. Но смотреть стали иначе. Словно еще одна льдинка

растаяла. Конечно, теперь мне против прежнего куда легче! Раньше, бывало, войдешь в дом — сразу

четвертинку на стол. Угощают, упрашивают, а сами смотрят, неужели и этот пойдет на легкую выпивку? На

дожинках тогда поставили передо мной бутылку красного (белого не пью, это уже все знают), а тут подъехал

Лель и еще кто-то из района. Протянули руку — налить, так одна девчонка схватилась: “Это для старшины!”

Неудобно даже получилось. Ну, подставляю стакан сам; попробовал — крепость страшная! Значит, еще одно

испытание; может, думают, есть что на душе тайное, так чтоб пьяный открылся. Отодвинул я стакан; убрали его

сейчас же, другой поставили. Вроде и самим стыдновато, что всё не верят, а ведь и страшно ошибиться потом,

если всем сердцем к человеку прилепишься!

Ключарев молчал, задумчиво покачивая головой: да, это так. Больно ошибаться в том, кому всем сердцем

поверишь… Он рассеянно глянул на Любикова и вдруг смутился: такими преданными молодыми глазами

смотрел на него самого сейчас Алексей!

— Значит, ты на них не обижаешься? — покашляв, сказал он. — Трудный у тебя народ, но… умный! А с

умным всегда интереснее работать.

— Федор Адрианович, что я вас спрошу… — Любиков замялся. — Записку мою отдайте.

— Это какую? Где ты стреляться обещал, если не заберу тебя из Братичей? Нет, брат, еще не отдам. Пусть

у меня полежит. А вдруг передумаешь, опять в Городок библиотекарем попросишься?

Возле молотилки кончался обеденный перерыв. С ближнего хутора шли женщины с вилами на плечах.

Шагал тракторист в промасленном комбинезоне, с кепкой набекрень.

Туча, что наплыла было на солнце, растянулась пасмурью, но угроза дождя миновала. Вольный влажный

ветер перебегал с холма на холм и нес с собой все запахи конца лета: отавы на месте первых покосов, только что

убранной ржи, аромат сладких недозрелых яблок из садов, терпкую сырость близкого бора…

В войну нога немцев не ступала сюда. Братичи считались партизанским краем. Красивые это места!

Ближайшие холмы — круглые, покрытые зеленым бархатом трав или желтой щетинкой ржища — лежали

живописно, как на картине. У их подножия начинались лиловатые сумеречные леса, заповедные полесские

пущи, и, всходя на другие, более отдаленные возвышенности, они вставали густо, как частый гребень. Низкое