Гнев изгнанника

Джуд практически дышит изоляцией. Он цепляется за ночь, за тишину, как будто это единственное, что удерживает его на земле. Ему не нужны слова, чтобы сказать людям держаться подальше – его присутствие говорит все за него.

Этот парень движется по миру с непроницаемым равнодушием, как будто ничто и никто не может коснуться его. Я всегда замечаю его в тени, спрятанного в углах, куда едва доходит свет, как будто звук чьего-то дыхания может вывести его из себя.

Если бы мы были из других семей и начали с чистого листа, мы все равно оказались бы на противоположных концах спектра личности.

Я расцветаю под светом, где энергия людей питает меня, где шум повседневной жизни – как кислород. Мне нужно внимание, шум, хаос.

Он живет в тишине, в местах, где воздух кажется тяжелым, как будто он может задушить все, что приблизится к нему слишком близко.

Шуршание бумаги вырывает меня из раздумий. Я слышу его еще до того, как вижу край записки, проскальзывающей по покрытой плющом стене.

Я смотрю на нее, не зная, что чувствовать – любопытство или раздражение.

— Что это, реально домашка? — бормочу я, но уже тянусь за листом. Мои пальцы скользят по рваному краю, когда я вытаскиваю бумагу.

Она смята, края изношены, как будто ее много раз складывали и разворачивали. Почерк неаккуратный, набросанный поспешными, неровными штрихами, как будто мысли опережали руку.

Я вором был в тени ночной,

Стремился к свету, что не мой.

Огонь, что миру был дан в дар,

Мне кости жег, как страшный жар.

Прометей знал цепей гнет,

Мои ж – из крови, что течет,

Не скалам был я отдан в плен,

А месту, где любовь – страданий тлен.

Мне дали сердце из камня,

Тяжелое, холодное, будто пламя.

Сказали, что не сломить его,

Как будто это было торжество.

Не груз нести мне суждено,

А эхо грешника, что давно

Пересек мой путь с тоской,

Потерянной мести точный строй.

Судьбы рука меня тесала,

Из камня, что меня скрывал.

Проклятьем сел на гнилой трон,

Но жаждал лишь тепла времен.

Искру добра искал везде,

Что не дана была мне нигде.

Я мрамором и кровью опьянен,

Богами забытый, я трагедией рожден.

Я прочитала эти слова один раз, два, затаив дыхание.

Джуд Синклер – чертов поэт.

Поэзия – это хаос. Это вселенная до Большого взрыва, беспорядочное столкновение атомов, которое невозможно предсказать.

Физика? Физика имеет смысл. Можно увидеть действующие силы, понять их, решить проблемы, как головоломки, ожидающие своего решения. Но поэзия? Это эмоции. Это абстракция. Это игра в темноте.

И все же…

— Звучит… хорошо, — признаю я, ненавидя, как чужды мне слова, вырывающиеся из моих губ. — На самом деле, очень хорошо.

Не знаю, что послужило причиной – его непосредственность или то, как его слова впиваются в мою грудь и оседают там, как груз, о котором я не просила.

Мой разум закручивается от этого понимания, туман от травки искажает реальность, стирает границы между человеком, которого я знаю, и тем, кто написал эти слова.

Джуд, которого я знаю, – это воплощенная ярость, человек с грубыми краями, трус, который хранил секрет своего друга ценой моих страданий. Тот самый человек, который на моих глазах холодно и безжалостно убил человека голыми руками.

Но это? Я не узнаю человека, написавшего эти слова.

Этот человек разбит, ранен, обнажен до костей. Он курит одну сигарету за другой, как будто пытается заполнить все пустоты внутри себя, выливая свою боль в разбитые строчки стихов.

Джуд – ходячее противоречие. Он проливает чернила теми же руками, которыми проливал кровь.

— Тебе не кажется странным, что твои руки способны убивать и писать стихи? — спрашиваю я, нахмурив брови.

— Эти вещи не совсем синонимы. Поэты меланхоличны, а не кровожадны.

Звук зажигалки эхом разносится по комнате, он делает паузу, вдыхая дым.

— Уничтожить – значит освободить место для творчества, — бормочет Джуд, и в его словах слышится легкая резкость. — Уничтожение обнажает все до костей. Именно оттуда рождается искусство.

Заметка для себя: когда у Джуда творческий кризис, люди умирают.

— Так ты хочешь сказать, что поступил как Американский психопат, чтобы найти художественное вдохновение?

— Да, — фыркает Джуд. — Что-то в этом роде, заучка.

Мне следует оставить эту тему. Перестать пытаться пошутить.

Но любопытство – опасная вещь, и я страдаю от него в острой форме.

У меня есть вопросы. Очень много вопросов.

Что с тобой случилось? Почему поэзия? Почему ты убил человека ради меня? Кто ты, черт возьми?

Они жгут меня изнутри, терзают мой разум, пока слова не вырываются из горла. Я виню смертельную смесь травмы, истощения и марихуаны в том, что я больше не могу сдерживать их.

— Ты сделал это ради меня?

Я кусаю внутреннюю сторону щеки. Острый привкус железа наполняет мой рот, когда я оттягиваю чувствительную кожу, не уверенная, что я еще хочу услышать ответ.

Я уставилась на деревянную перегородку, разделяющую нас, чего уже недостаточно, чтобы видеть его через щель. Но я слышу – его голова мягко стучит о стену.

— Я сделал это не ради удовольствия, — выдыхает Джуд, его голос грубый, как гравий, царапающий мою кожу.

Его ответ повисает в воздухе, как будто в ожидании моей реакции. Сердце стучит в груди, медленно, тяжело, слишком громко, слишком отчетливо.