Годы решений

Но вульгарная роскошь больших городов — мало работы, много денег, еще больше удовольствий — оказывает роковое воздействие на занятых тяжелым трудом и не имеющих больших запросов людей из провинции. Они привозят оттуда потребности, о которых их отцы не могли даже мечтать. Тяжело отказать себе в чем-либо, если перед глазами видишь противоположность. Так началось бегство из деревни, сначала батраков и батрачек, затем крестьянских сыновей, а в конце уже целых семей, не знавших, что делать с отцовским наследством в условиях подобного искажения экономической жизни. На данной ступени развития подобное происходило во всех культурах. Неверно полагать, что Италия, начиная со времени Ганнибала, обезлюдела из-за крупного землевладения. Это сделали «рапет et circenses» мирового города Рима, и уже обезлюдевшая и обесцененная земля привела к развитию латифундий с использованием рабов. Иначе бы она превратилась в пустыню. Опустение деревень началось в 1840 году в Англии, в 1880 году в Германии, в 1920 году на Среднем Западе Соединенных Штатов. Крестьянину надоела работа без оплаты, в то время как город обещал ему заработок без работы. Тогда он уходил и становился «пролетарием».

Сам рабочий в этом был не виноват, он вовсе не воспринимает свою жизнь как роскошь, напротив. Он стал жалким и недовольным подобно любому привилегированному без собственных заслуг. То, что раньше было объектом его страстных желаний, сегодня стало обыденным делом, а завтра будет восприниматься как бедственное положение, требующее вмешательства. Пролетарские вожди испортили рабочего, избрав его преторианцем [240] классовой борьбы. Ко времени «Коммунистического манифеста» он должен был духовно превратиться в пролетария, сегодня с той же целью его пичкают надеждой на то, что однажды он перестанет им быть. Но тогда и сейчас незаслуженно высокий уровень политической заработной платы приводит к тому, что все большее количество вещей становится необходимостью.

Но разве можно было вообще продолжать выплачивать эту заработную плату, ставшую независимой от экономики величиной? Да и откуда? За чей счет? При внимательном рассмотрении видно, что в результате вымогательства заработной платы незаметно изменилось представление о доходах от экономики. Только здоровая хозяйственная жизнь способна приносить плоды. Доход является естественным, пока оплата простого труда зависит от него в качестве функции. Как только заработная плата становится независимой – политической – величиной, бесконечным кровопусканием, которого не вынесет ни одно живое тело, тогда начинается искусственный, болезненный способ ведения хозяйства и его учета, соревнование между сбытом, который не должен сокращаться, чтобы совсем не разориться и не погибнуть, и опережающими его заработной платой, налогами и социальными отчислениями, которые также являются косвенной оплатой труда. Бешеный темп роста производства в значительной мере обусловлен этой скрытой раной, нанесенной экономической жизни. Реклама всеми средствами пытается создать новые потребности; экспорт расширяется всеми мыслимыми способами и навязывается цветным народам. Экономический империализм крупных индустриальных государств, с помощью военных средств гарантирующий рынки сбыта и стремящийся их удержать, и своей интенсивности определяется и вызван инстинктом самосохранения хозяйственников, которые вынуждены защищаться от постоянного давления рабочих партий в области оплаты труда. Как только где-нибудь в мире «белых» промышленность получает реальную или мнимую передышку, тотчас же раздается требование повышения оплаты труда со стороны профсоюзов, пытающихся обеспечить своим членам прибыль, которой на самом деле нет. Как только Германия перестала выплачивать репарации, тотчас же было заявлено, что «сэкономленное» в результате этого должно достаться рабочему классу. Естественным следствием привилегированных заработных плат является удорожание производства, то есть удешевление денег, но и здесь произошло политическое вмешательство путем законодательного снижения или удержания цен с целью сохранения покупательной способности заработков. Поэтому около 1850 года в Англии были отменены таможенные пошлины на зерно, то есть проведено скрытое повышение заработной платы, и тем самым крестьяне были принесены в жертву рабочим. Затем это попытались осуществить или осуществляли повсюду, отчасти с помощью абсурдного политэкономического обоснования банкиров и других «специалистов», предлагавших разделение мира на аграрные и промышленные страны для достижения целесообразной организации «мировой экономики». Что в этом случае должно было произойти с крестьянством индустриальных стран – об этом никто не спрашивал. Оно было лишь объектом рабочей политики. Оно являлось подлинным врагом монополии рабочих интересов. Все организации рабочих враждебны крестьянам, независимо от того, признают они это или нет. По той же причине под парламентским давлением были установлены стабильные цены на уголь и железную руду, причем без учета затрат по добыче, вызванных как раз высокой заработной платой. Таким же образом были насильственно установлены всевозможные льготные цены для рабочих, которые должны были компенсироваться путем повышения нормальных цен для «других». Если от подобных мер страдал сбыт продукции или он вообще становился невозможным, то это считалось личной проблемой предпринимателя, и чем сильнее было подорвано его положение, тем победоноснее чувствовали себя профсоюзы.

Следствием классовой борьбы стала растущая потребность производящей экономики в «кредитах» и «капитале», то есть в воображаемых денежных активах, которые существуют лишь до тех пор, пока в них верят, а при малейшем сомнении в виде биржевого краха превращаются в ничто. То было отчаянной попыткой заменить уничтоженные подлинные ценности ценностями-фантомами. Начался расцвет банков нового типа, которые финансировали предприятия и таким коварным способом становились их хозяевами. Они не только давали кредиты, но и создавали их на бумаге в качестве призрачного, бездомно блуждающего финансового капитала. В ускоряющемся темпе старая фамильная собственность превращается в акционерные общества, делается движимой для того, чтобы полученными таким образом деньгами заполнить бреши в кругообороте расходов и доходов. Задолженность производящей экономики – ибо, в конце концов, акции суть не что иное, как долг — достигла чудовищных размеров, и как только проценты за нее стали наряду с выплатой заработной платы составлять внушительную величину, всплыло последнее средство классовой борьбы – требование национализации предприятий государством. Тем самым заработки были бы окончательно изъяты из экономического расчета и превратились бы в государственные оклады, назначаемые правящими рабочими партиями по собственному усмотрению, а средства для этого должен был предоставить налоговый большевизм по отношению к остальной части нации.

Последнее, решающее следствие этого безумия привилегированных заработков быстро проявляется после 1910 года: усиливающееся запустение крестьянских земель приводило все большие массы людей в городскую сферу «panem et circenses», что представляло соблазн для промышленности все значительней расширять заводы – о сбыте пока еще никто не беспокоился. С 1900 по 1914 год в Соединенные Штаты переселилось пятнадцать миллионов сельских жителей из Южной и Восточной Европы, в то время как сельское население в самой Америке уже начало сокращаться [241]. В Северной Европе происходила миграция населения не меньших масштабов. В шахтерской области Брие в 1914 году работало больше поляков и итальянцев, чем французов. И тогда волею судьбы был положен конец этому развитию, причем беда пришла с той стороны, с которой вожди классовой борьбы ее никогда не ждали.

Промышленное хозяйство «белых» стран Севера как совершенное творение буржуазии вызывало у Маркса восхищение и ненависть одновременно. Он всегда смотрел только на ее родину – Англию, Францию и Германию, - и для его последователей этот провинциальный горизонт оставался предпосылкой всех тактических решений. Но мир был шире, он был чем-то большим и чем-то иным, нежели просто территорией, которая молча и без сопротивления поглощает экспорт маленького европейского Севера. Белые массы рабочих жили не за счет промышленности вообще, а за счет промышленной монополии великих северных держав. Только по этой причине могли выплачиваться политические заработные платы, которые в ином случае немедленно привели бы к катастрофе. Но сейчас помимо классовой борьбы между рабочим классом и обществом внутри белых народов развернулась расовая борьба совершенно другого масштаба, о которой не помышлял ни один рабочий вождь, и которую сегодня еще никто не осознал и не осмеливается осознавать во всех ее роковых последствиях. Конкуренция белых рабочих между собой была устранена профсоюзными организациями и тарифными соглашениями. Растущая с 1840 года разница в уровне жизни промышленного рабочего и крестьянина была нейтрализована, поскольку хозяйственно-политические решения – пошлины, налоги, законы – принимались в интересах рабочей стороны и были направлены против крестьянства. Но тут уровень жизни цветных стал конкурировать с привилегированными заработками белых рабочих.

Заработки цветных являются величиной другого порядка и другого происхождения, чем у белых. Они диктовались сверху, а не требовались снизу, и поддерживались на низком уровне, при необходимости даже с помощью оружия. Это называлось не реакцией или лишением пролетариата прав, а колониальной политикой и, по крайней мере, английский рабочий, приученный мыслить империалистически, был с этим полностью согласен. Своим требованием выплаты рабочим «всей стоимости прибыли» в качестве заработной платы Маркс попытался утаить тот факт, который при большей честности он должен был заметить и учесть, а именно, что в доходе промышленного Севера скрыта стоимость тропического сырья — хлопка, резины, металлов, а в ней — низкая заработная плата цветных рабочих. Завышение оплаты труда белых основывалось также и на занижении оплаты труда цветных [242].

Уже давно и без всякого принуждения по всей Земле распространился метод использования заниженных цен, провозглашенный Советской Россией в борьбе с экономикой «белых» с целью подрыва ее жизнеспособности, то есть установление для собственных рабочих уровня жизни и продолжительности рабочего времени на уровне 1840 года. При необходимости, посредством голодной смерти или как в 1923 году в Москве — артиллерии [243]. Его разрушительная сила была направлена не столько против промышленности, сколько против самого существования белых рабочих. Или Советы не поняли этого из-за собственной доктринерской слепоты, или так проявилась воля к уничтожению, поднявшаяся из глубин азиатского расового сознания, с его стремлением поглотить народы европейской культуры.

В южно-африканских рудниках белые и негры работают бок о бок, белый — по восемь часов и за два шиллинга в час, а негр — по двенадцать часов и за один шиллинг в день. Такое гротескное положение поддерживается белыми профсоюзами, которые запрещают цветным создавать организации и путем политического давления на партии препятствуют тому, чтобы все белые рабочие до единого были выброшены на улицу, хотя это было бы в данной ситуации естественным. Но это только один пример общего соотношения между трудом белых и цветных в мире. Японская промышленность с ее низкими заработными платами теснит белых конкурентов повсюду в Южной и Восточной Азии и уже заявляет о себе на европейском и американском рынках [244]. Изделия индийской ткацкой промышленности появились и Лондоне. А между тем происходит нечто ужасное. Еще около 1880 года угольные месторождения разрабатывались только в Северной Европе и Северной Америке. Сейчас они известны и разрабатываются во всех частях света. Угольная монополия белых рабочих закончилась.

Кроме того, промышленность значительно освободилась от зависимости от угля за счет гидроэлектростанций, нефти и линий электропередачи. Она может перемещаться и делает это, причем всегда из районов диктатуры белых профсоюзов в страны с низкой заработной платой. Распыление европейской промышленности идет полным ходом с 1900 года. Индийские прядильные фабрики были основаны как филиалы английских фабрик, чтобы «быть ближе к потребителю». Вначале так и было задумано, но привилегированные заработки Западной Европы произвели совершенно иное воздействие. В Соединенных Штатах промышленность все больше и больше перемещается из Чикаго и Нью-Йорка в негритянские районы Юга и вряд ли остановится на границе с Мексикой. Промышленные районы растут в Китае, на Яве, в Южной Африке и Южной Америке. Бегство высокоразвитых производств к цветным продолжается, и привилегированная заработная плата белых становится теорией, ибо предлагаемый за нее труд больше никому не нужен.

Глава 17

Уже около 1900 года опасность была чудовищной. Здание «белой» промышленности было уже подорвано. Ему грозило обрушение при первом же всемирно-историческом потрясении – из-за давления политической заработной платы, сокращения продолжительности труда, насыщения всех чужих рынков сбыта, возникновения новых промышленных районов, независимых от белых рабочих партий. Только невероятное мирное состояние, после 1870 года распространившееся по всему «белому» миру из-за страха политиков перед непредсказуемыми решениями, поддерживало всеобщее заблуждение относительно быстро надвигающейся катастрофы. Мрачные предзнаменования не замечались и игнорировались. Роковой, пошлый, почти преступный оптимизм — вера в бесконечный прогресс, выраженный в цифрах, — охватил рабочих вождей и хозяйственных руководителей, не говоря уже о политиках. Он поддерживался болезненным раздуванием фиктивного финансового капитала, рассматривавшегося всем миром в качестве реальной собственности и реальных, неуничтожимых денежных ценностей. Но уже около 1910 года раздались отдельные голоса, напомнившие о том, что мир насыщен изделиями промышленности, включая крупное индустриализированное сельское хозяйство.