Годы решений

Среди всех этих юристов, журналистов, учителей, художников и техников стараются не замечать одного типа, наиболее рокового из всех — опустившегося священника. Забывают глубокое различие между религией и церковью. Религия — это личное отношение к силам окружающего мира, выражающееся в мировоззрении, благочестивых обычаях и самоотверженном поведении. Церковь — это организация священников для борьбы за мирскую власть. Она создает формы религиозной жизни и тем самым зависимость от своей власти тех людей, что связаны с ними. Поэтому она является прирожденным врагом всех других властных образований: государства, сословия, нации. Во время Персидских войн [196] жречество Дельф [197] агитировало за Ксеркса [198] и против национальной обороны. Кир [199] смог завоевать Вавилон и свергнуть последнего халдейского царя Набонида [200] благодаря поддержке жрецов Мардука [201]. История Древнего Египта и Древнего Китая полна подобных примеров.

В Европе перемирие между монархией и церковью, троном и алтарем, дворянством и священством продолжалось только до тех пор, пока объединение против третьей силы сулило большую выгоду. «Царство мое не от мира сего» [202] – глубокое выражение, относящееся к любой религии и выдающее любую церковь. Но всякая церковь самим фактом своего существования подчиняется условиям исторической жизни: она мыслит властно-политически и материально-экономически; она ведет войны дипломатическим и военным путем, вместе с другими властными образованиями разделяет последствия юности и старости, подъема и разложения. Она не честна, прежде всего, с точки зрения консервативной политики и традиции в государстве и обществе, да и не может быть таковой в качестве церкви. В своей глубочайшей основе все молодые секты враждебно настроены по отношению к государству и собственности, они выступают против сословий и иерархий, за всеобщее равенство [203]. Политика постаревших церквей, какими бы консервативными они ни были по отношению к самим себе, всегда испытывает искушение стать либеральной, демократической, социалистической, то есть уравнительной и разрушительной, как только начинается борьба между традицией и сбродом.

Все священники люди, поэтому судьба церкви зависит от человеческого материала, из которого она состоит. Даже строгий отбор, — как правило, превосходный — не может предотвратить того, что во времена общественного распада и революционного разрушения всех старых форм нередко верх берут пошлые инстинкты и пошлое мышление. В такие времена возникает церковный сброд, который подгоняет достоинство и веру церкви под грязь партийно-политических интересов, объединяется с разрушительными силами и, прикрываясь сентиментальными фразами о любви к ближнему и защите бедных, способствует разрушению общественного порядка, порядка, с которым церковь также навсегда связана судьбою. Религия есть душа верующих. Ценность церкви — в ее священниках.

В начале Французской революции рядом с толпой разложившихся аббатов, которые долгие годы с насмешкой писали и говорили о монархии, авторитете и сословиях, стояли беглый монах Фуше [204] и вероломный епископ Талейраи, цареубийцы, награбившие миллионные состояния, наполеоновские герцоги и предатели страны. С 1815 года христианский священник все чаще становится демократом, социалистом и партийным политиком. Лютеранство, которое едва ли является церковью, и кальвинизм, который ею вовсе не является, как таковые, не проводили деструктивную политику. Это отдельные священники уходили «в народ» и рабочую партию, выступали на предвыборных собраниях и в парламентах, писали о «социальном» вопросе и закончили демагогами и марксистами. Католический же священник, более тесно связанный с церковью, тащил ее за собой по этому пути. Она втягивалась в партийную агитацию, сначала как действенное средство, а в конце стала жертвой этой политики. Католическое профсоюзное движение с социалистическо-синдикалистскими тенденциями существовало во Франции уже при Наполеоне III. В Германии оно возникло после 1870 года из-за опасения, что красные профсоюзы полностью захватят власть над массами индустриальных районов. Вскоре они нашли взаимопонимание друг с другом. Все рабочие партии смутно понимают свою общность, хотя их вожди сильно ненавидят друг друга.

Уже прошло немало времени с тех пор, как всемирно-политический взгляд Льва XIII [205] нашел своих последователей, а в Германии клириками правил такой настоящий князь церкви, как кардинал Копп [206]. Тогда церковь ясно понимала, что является консервативной силой, и совершенно точно знала, что ее судьба тесно связана с другими консервативными силами, авторитетом государства, монархией, общественным порядком и собственностью, что в классовой борьбе она стоит, безусловно, на «правом» фланге, против либеральных и социалистических сил, и что от этого зависит ее шанс выжить в революционные времена в качестве силы. Ситуация быстро изменилась. Духовная дисциплина была подорвана. Плебейские элементы в священстве тиранят своей деятельностью церковь вплоть до высших постов, и те вынуждены молчать, чтобы не показать миру своего бессилия. Дипломатия церкви, некогда оценивавшая события солидно, сверху и на целые десятилетия вперед, во многих областях уступает место низким методам повседневной политики, партийной демократической агитации с ее недостойными уловками и лживыми аргументами. Мыслят и действуют на уровне столичного дна. Традиционное стремление к светской власти свелось до мелкого тщеславия от победы на выборах и объединения с другими партиями черни с целью материальных выгод. Сброд в священстве, некогда державшийся в строгости, сегодня со своим пролетарским мышлением правит той ценной частью клира, которая считает душу человека важнее его голоса на выборах и воспринимает метафизические вопросы серьезнее, чем демагогическое вмешательство в экономическую жизнь. Несколько десятилетий назад были невозможны такие тактические ошибки, как в Испании, где посчитали возможным отделить судьбу трона и алтаря. Однако после мировой войны церковь опускалась на дно, прежде всего, в Германии. Древняя сила с древними и крепкими традициями в качестве таковой была вынуждена ценой репутации среди собственных верующих заплатить за призывы своих неполноценных представителей к классовой борьбе и объединению с марксизмом. В Германии существует католический большевизм, который опаснее антихристианского, поскольку прячется под маской религии.

Фактически все коммунистические системы Западной Европы выросли из христианско-теологического мышления. «Утопия» Мора [207], «Город Солнца» доминиканца Кампанеллы [208], учения последователей Лютера Карлштадта [209] и Томаса Мюнцера [210], государственный социализм Фихте [211]. Все то, о чем мечтали и писали Фурье, Сен-Симон [212], Оуэн [213], Маркс и сотни других, в значительной мере возникает вопреки знанию и воле из священнического морального негодования и схоластических понятий, которые скрытно использовались в политэкономической мысли и общественном мнении по социальным вопросам. Сколько от естественного права и понятия государства Фомы Аквинского [214] еще присутствует у Адама Смита и тем самым — с обратным знаком — в «Коммунистическом манифесте»!

Христианская теология является бабушкой большевизма. Любые абстрактные рассуждения об экономических понятиях вне экономического опыта, если их смело и честно довести до конца, каким-нибудь образом приводят к логическому заключению против государства и собственности, и лишь ограниченность взгляда не позволяет этим материалистическим схоластам увидеть, что в конце их мыслительной цепочки стоит ее начало: осуществленный коммунизм есть авторитарная бюрократия. Для реализации этого идеала необходима диктатура, господство страха, вооруженная сила, неравенство между рабами и господами, начальниками и подчиненными, короче – московская система. Но есть два вида коммунизма: один – верующий из доктринерской одержимости или женской сентиментальности, с чуждостью и враждебностью к миру отвергающий богатство порочных счастливчиков и бедность несчастных, но гордых людей. Он заканчивается или туманной утопией или уходом в аскезу, монастырь, богему и бродяжничество, где проповедует никчемность всех экономических стремлений. Другой – «мирской», реально-политический, пытается из зависти и мести либо разрушить общество посредством своих приверженцев, где те в силу своих индивидуальных качеств и личных талантов занимают слишком низкое место, либо поднять за собой массы на основе какой-нибудь программы, чтобы удовлетворить свою жажду власти. Но и он охотно прячется под покровом религии.

Марксизм также является религией, не с точки зрения его творца, а в том смысле, который ему придала революционная свита. В нем есть свои святые, апостолы, мученики, отцы церкви, своя Библия и свое миссионерство. В нем есть догмы, суды над еретиками, ортодоксия и схоластика, но, прежде всего, народническая мораль, или точнее две – для верующих и неверующих, — как и в любой другой церкви. Большая ли разница в том, что его учение насквозь материалистично? Разве не менее материалистичны священники, которые с агитационными целями вторгаются в экономические вопросы? А что же такое христианские профсоюзы? Не что иное, как христианский большевизм. С начала рационалистической эпохи, то есть с 1750 года, материализм существует как с христианской терминологией, так и без нее. Если смешиваются понятия бедность, голод, нищета, работа, и заработок — с моральным оттенком в словах «богатство» и «бедность», «справедливость» и «несправедливость», — после чего выдвигаются социальные и экономические требования пролетарского типа, то есть требования денег, то это материализм. И тогда с внутренней необходимостью на месте главного алтаря появляется секретариат партии, на месте жертвенника — избирательная касса, а профсоюзный чиновник становится наследником св. Франциска [215].

Материализм больших городов является формой практических суждения и действия, при этом «верой» может быть что угодно. Это способ «экономически» рассматривать историю, общественную и собственную жизнь и понимать под экономикой не жизненное призвание и содержание, а метод добывания как можно меньшими усилиями как можно большего количества денег и удовольствий: panem et circenses. Большинство сегодня даже не понимает, насколько материалистически оно мыслит и существует. Можно неистово молиться и каяться, постоянно повторять слово «Бог» [216], можно даже быть священником по профессии и убеждению и все равно оставаться материалистом. Христианская мораль, как и любая мораль, является моралью самоотречения и ничем иным. Кто этого не чувствует, тот материалист. «В поте лица твоего будешь есть хлеб» [217] — это значит, что не нужно воспринимать суровость жизни как бедствие и пытаться обойти его с помощью партийной политики. Однако для пролетарской предвыборной пропаганды это высказывание не годится. Материалисту милее есть хлеб, который в поте лица своего добыли другие: крестьянин, ремесленник, изобретатель, хозяйственник. Между тем, знаменитое игольное ушко, через которое проходят некоторые верблюды, слишком узко не только для «богатых», но и для всех тех, кто путем забастовки, саботажа и выборов вымогает повышение заработной платы и сокращение рабочего времени, как и для тех, кто руководит этой деятельностью ради своей власти.

Это утилитарная мораль рабских душ: рабских не только по положению в жизни — мы все без исключения находимся в рабской зависимости от судьбы по рождению в определенное время и в определенном месте, — а через пошлое стремление смотреть на мир снизу. Главное здесь в том, завидуют ли жизни в богатстве или равнодушны к ней, признают ли или ненавидят и хотят свергнуть того, кто благодаря своим личным качествам достиг ранга руководителя, например, когда бывший ученик слесаря становится изобретателем и владельцем фабрики. Но этот материализм, для которого самоотречение остается непонятным и смешным, есть не что иное, как эгоизм отдельных людей или классов, паразитический эгоизм неполноценных, рассматривающих экономическую жизнь других и всего общества в качестве объекта, из которого как можно меньшими усилиями нужно ш и сосать как можно больше жизненных удовольствий — panem et circenses. Личное превосходство, прилежность, успех, радость от своих достижений считается здесь злом и рассматривается как грех и предательство. Такова мораль классовой борьбы, которая объединяет все это под вывеской «капитализм», с самого начала понимаемой этически. Она имеет целью вызвать ненависть пролетариата и одновременно старается слить наемных работников в единый политический фронт с низами крупных городов.

Только «рабочий» может и должен быть эгоистом, но не крестьянин или ремесленник. Он один имеет права вместо обязанностей. Другие имеют только обязанности, но не права. Он является привилегированным сословием, которому другие должны прислуживать своим трудом. Экономическая жизнь наций существует ради него и должна быть организована только для его удовольствия, и не важно, гибнет ли она при этом или нет. Это мировоззрение было разработано классом народных представителей и академического сброда — от литератора и профессора до священника. Оно деморализует нижние слои общества для того, чтобы мобилизовать их для утоления своей ненависти и жажды власти. Поэтому становятся неудобными и никогда не упоминаются такие (в отличие от Маркса) благородно и консервативно мыслящие социалисты, как Лассаль [218], приверженец монархии, и Жорж Сорель [219], считавший защиту Отечества, семьи и собственности первейшей задачей пролетариата, о котором Муссолини сказал, что обязан ему больше, чем Ницше.