Годы решений
Шрифт:
Это происходило с использованием стачки как средства борьбы в скрытой, медленно действующей форме. Она обрела смысл только тогда, когда цена за «товар», недельная зарплата, не только не сократилась, но стала постоянно увеличиваться. Теперь «стоимость», то есть реальная стоимость вложенного работником труда не является самостоятельной величиной. Она вытекает из органического целого промышленного труда, в котором более важную роль играют изначальный замысел, труд по организации и управлению процессом, подвозу сырья, реализации продукции, продумыванию расходов и прибыли, помещений и оборудования, а также по поиску новых возможностей. Общий доход зависит от уровня и способностей голов, а не рук. Если нет дохода, продукт не продается, то и ручной труд был задействован понапрасну и собственно вообще не может быть оплачен. Так обстоит дело в случае крестьянина и ремесленника. Но благодаря деятельности профсоюзов почасовая оплата ручного труда была изъята из целостного организма. Она определяется партийными вождями, а не рассчитывается хозяйственным руководителем, и если тот не соглашается и не может согласиться на нее, то начинается ее продавливание путем забастовок, саботажа и давления на парламентские правительства. Если соизмерять ее с доходами от крестьянского и ремесленного труда, то в течение века она выросла во много раз. Доходы каждого занятого в экономике зависят от конъюнктуры, но только не доход наемного рабочего.
Сегодня, когда с момента возникновения теории классовой борьбы прошло почти более века и уже никто не верит в нее по-настоящему, сомнительно, чтобы эти вожди еще осознавали ту цель, ради которой когда-то возникла и началась эта разрушительная деятельность. Но в их среде бытуют уже устаревшие традиции и методы, согласно которым они должны постоянно добиваться сокращения рабочего времени и увеличения оплаты труда. Это является доказательством их способностей в глазах партии. И даже если сегодня забыт первоначальный догматический смысл и утрачена вера, тем не менее, продолжаются действия, которые теперь объясняются иными «причинами» - новыми средствами агитации, обнаружением новой вины капиталистов перед рабочим классом.
Когда-то учение о «прибавочной стоимости» господствовало над неразвитым мышлением масс: общая прибыль промышленного производства приравнивалась к стоимости ручного труда рабочих и должна была распределяться между ними. То, что руководитель производства вычитывал из нее на содержание заводов, оплату сырья, оклады и проценты, то есть собственно «прибавочная стоимость», считалось воровством. Руководители, изобретатели, инженеры вообще не работали, во всяком случае, интеллектуальный труд, рассматривавшийся как один из видов безделья, не имел слишком высокой стоимости. Это была та же самая «демократическая» тенденция, которая презирает и пытается уничтожить качество труда и позволяет учитывать лишь его количество, в том числе и при оценке ручного труда – нужно было устранить «аристократическое» различие в труде обученного и необученного рабочего. Сдельная работа и более высокие результаты клеймились как предательство «дела». Именно это и было, начиная с 1918 года, осуществлено в Германии. Все эти меры исключили конкуренцию между рабочими, задушили стремление к усовершенствованию и тем самым понизили общий результат. Московская практика сегодня показывает, что в их основе лежал нигилизм, воля к уничтожению. Но, как только «цель» была достигнута, там повсеместно вернулись к состоянию 1840 года: длительное рабочее время, мизерные заработки, самая большая в мире – больше чем в Америке – разница в оплате обученного и необученного труда и найм на работу иностранных инженеров. Своих собственных уничтожили за то, что согласно учению «Коммунистического манифеста», они лишь эксплуатировали рабочих, при этом ничего не делая. Их научились ценить, когда было уже поздно.
Мнение, согласно которому рабочему положено платить «полную стоимость» его труда, приравненную к общей прибыли всего предприятия – то есть остаток теории – сохраняло свою силу до конца столетия. Тем самым была признана, по меньшей мере, естественная граница требований повышения заработной платы. Наряду с этим и помимо этого, примерно с семидесятых годов начал развиваться совершенно нетеоретический метод вымогать оплату труда посредством политического давления рабочих организаций. Теперь речь больше не шла о сдерживающих мерах, с помощью которых экономическая жизнь ограничивает эксплуатацию одного класса другим, но уже об ограничении политической, парламентской и революционной власти. На рубеже столетий почти во всех «белых» странах, особенно в Германии после 1918 года, наряду с конституционным правительством существовало незаконное, но могущественное правительство профсоюзов всех видов, важнейшей задачей которых была подкормка своих избирателей посредством повышения заработков. Это право они покупали у «буржуазных» сил ценой разрешения на управление. «Голос рабочего класса», которым оперировали партийные вожди, стал решающим для всех решений парламентского правительства. Так возникло явление политических зарплат, для которых не существовало естественных, экономических границ. Оплата по тарифам, гарантированным государством, была установлена партией, а не рассчитана экономически. Контроль профсоюзов над тарифами стал правом, которое не решалась затронуть или поставить под сомнение ни одна буржуазная партия или правительство. Политическая заработная плата очень быстро превысила «полную стоимость труда». Она оказалась страшнее конкуренции и перепроизводства, так как лишила экономику «белых» стран чувства самозащиты и самосохранения и поставила на тот путь развития, который в итоге привел к наблюдаемой нами сегодня катастрофе мировой экономики. Такой большевизм в оплате труда вместе с забастовкой, саботажем, выборами и правительственными кризисами высосал из экономической жизни наций – и не только Германии — столько крови, что нужно было в бешеном темпе попытаться восполнить эти потери любым мыслимым образом.
Необходимо учитывать все, что относится к понятию политической заработной платы, чтобы измерить давление ее диктатуры на экономическую жизнь народов. Оно выходит далеко за пределы выплаты денег и охватывает заботу обо всем существовании «рабочего», которая снимается с него и взваливается на кого-то «другого». «Рабочий» превратился в пенсионера общества и нации. Каждый человек, как и любое животное, должен или противиться непредсказуемой судьбе, или смириться с ней. Каждый имеет свои личные заботы, он должен нести полную ответственность перед собой и осознавать необходимость принимать собственные решения при всех опасностях для себя и собственных целей. Никто не думает о том, чтобы за чужой счет защитить крестьян от последствии неурожаев, эпизоотии, пожаров и трудностей с реализацией продукции, равно как и ремесленников, врачей, инженеров, купцов и ученых – от опасности разорения и профессиональной непригодности вследствие недостаточных способностей, болезни или несчастного случая. Каждый должен сам и за свой счет решать, как справиться со своими проблемами, он должен отвечать за последствия или же идти просить милостыню, или выбрать по своему усмотрению какой-нибудь иной конец. Такова жизнь. Тяга к застрахованному существованию – от старости, от несчастного случая, болезни и безработицы, то есть от судьбы во всех мыслимых формах ее проявления, — признак упадка жизненных сил, — возникнув в Германии, каким-то образом проникла в мышление всех белых народов. Тот, кто попал в беду, зовет на помощь других, не пытаясь помочь самому себе. Но существует различие, характеризующее победу марксистского мышления над изначальным германским индивидуалистическим инстинктом радости ответственности, личной борьбы с судьбой, «amor fati» (любовь к судьбе– лат.). Каждый пытается собственными решениями
и собственными силами избегать непредвиденного или противостоять ему, лишь только «рабочий» избавлен от подобных решений. Он один может исходить из того, что другие будут за него думать и действовать. Дегенеративное воздействие этого освобождения от больших забот, которое заметно у детей из богатых семей [239], охватило весь рабочий класс именно в Германии: как только возникала какая-нибудь нужда, на помощь призывали государство, партии и общество, в любом случае, «других». Разучились принимать собственные решения и жить под тяжестью подлинных забот.Но это означает дальнейшее обременение высшего труда нации в пользу низшего. И эта часть политической заработной платы выплачивается рабочему классу непосредственно или через налоги «других»: страхование всех видов от судьбы, строительство жилья для рабочих (хотя никому не придет в голову потребовать того же самого для крестьян), строительство игровых площадок, домов отдыха, библиотек, забота о льготных ценах на продукты питания, железнодорожные билеты и развлечения. Именно это составляет очень значительную часть политической заработной платы, о которой стараются не думать. Между тем, национальное богатство, на размер которого, выраженный в цифрах, ссылаются, является народнохозяйственной фикцией. Оно – в качестве «капитала» — рассчитывается из дохода хозяйственных предприятий или курса акций, зависящего от процентной ставки, и падает вместе с ними, когда стоимость производящих заводов ставится под вопрос в результате высоких затрат на зарплату. Фабрика, закрытая в результате этого, стоит не больше, чем будет заплачено за материалы, добытые из ее обломков. С 1 января 1925 года до начала 1929 года, то есть за четыре года, немецкая экономика в результате повышения зарплаты, налогов и социальных выплат под диктатурой профсоюзов ежегодно несла дополнительную нагрузку в размере 18225 миллионов марок. Это составляет одну треть общенационального дохода, которая перераспределялась односторонне. Год спустя эта сумма увеличилась до более, чем 20 миллиардов. Что по сравнению с ними означали два миллиарда репараций? Они угрожали финансовому положению государства и устойчивости валюты? Их давление на экономику было ничтожным по сравнению с воздействием большевизма в оплате труда. То была экспроприация целой экономики в пользу одного класса.
Глава 16
Существует высший и низший труд, и этот факт невозможно отрицать или изменить; в нем заявляет о себе культура. Чем выше развивается та или иная культура, тем мощнее ее формообразующая сила, тем значительнее разница между определяющей и подчиненной деятельностью любого вида, политического, экономического или художественного. Ибо культура есть оформленная, одухотворенная жизнь, вызревающая и завершающая себя форма, обладание которой всегда предполагает высший уровень личности. Существует такой труд, к которому нужно иметь внутреннее призвание, и существует другой, которым занимаются потому, что больше ничего не умеют, а выживать надо. Есть такой труд, на который способны лишь очень немногие люди высокого ранга, а есть другой, вся ценность которого состоит в его длительности и количестве. Люди рождаются как для первого, так и для второго. Это судьба, которую нельзя изменить ни рационалистическими, ни сентиментально-романтическими попытками уравниловки.
Общий объем труда, выполняемого европейской культурой и идентичного с ней, увеличивается с каждым столетием. Ко времени Реформации он увеличился во много раз по сравнению с эпохой крестовых походов, а в XVIII веке вырос до огромных размеров, ибо соответствовал динамике творческой руководящей работы, требующей все большего объема простого массового труда. Именно поэтому пролетарский революционер, который смотрит на культуру снизу, не обладая ею, стремится ее уничтожить, чтобы сократить как качественный труд, так и труд вообще. Если больше не существует человека культуры, которого считают роскошью и просто излишеством, то остается только простой труд, выполнить который сможет каждый. В одной социалистической газете я однажды прочитал, что «вслед за денежными миллионерами нужно уничтожить миллионеров интеллектуальных». Подлинно творческая работа раздражает людей, они ненавидят ее превосходство, завидуют ее успехам, заключаются ли они во власти или в богатстве. Для них уборщица в больнице важнее главного врача, сельский батрак важнее фермера, выводящего новые сорта пшеницы и породы коров, истопник важнее изобретателя машины. Говоря словами Ницше, произошла переоценка экономических ценностей, а поскольку любая ценность в глазах масс выражается в деньгах и оплате, то массовый низший труд должен оплачиваться лучше, чем высший труд ведущих личностей, что и было сделано.
Это имело последствия, которые еще никто не осознал до конца. «Белый» рабочий, которому наперегонки льстили и угождали вожди рабочих партий и трусливая буржуазия, становится элитным животным. Оставим нелепое сравнение с «жирующими» миллионерами. Речь идет не о людях, живущих во дворцах и имеющих прислугу. Сравним личные расходы на жизнь современного промышленного рабочего с расходами мелкого крестьянина. Около 1840 года положение двух этих классов было примерно одинаковым. Сегодня первый работает намного меньше второго, а то, как живет, ест и одевается крестьянин из Померании, Йоркшира или Канзаса, столь жалко по сравнению с тем, сколько рабочий-металлург из Рурской области или Пенсильвании тратит на себя и, прежде всего, на свои развлечения, что рабочий немедленно забастовал бы, если бы ему предложили такой уровень жизни за вдвое большую работу с вечными заботами о неурожае, сбыте и задолженности. Что в крупных городах Севера считается прожиточным минимумом, «нищетой», то воспринимается как расточительство в деревне, расположенной в часе езды от них, не говоря уже о стиле жизни аграрного коммунизма европейского Юга, где еще присутствует невзыскательность цветных народов.
Но роскошное положение рабочих, являющееся следствием привилегированных политических заработных плат, налицо. Кем же оно оплачивается? Явно не выполненным трудом. Он не приносит столько прибыли. Это должны оплачивать другие, вся остальная нация. Есть глупцы, - если Форд серьезно верил в то, что говорил и писал, то его следует отнести к ним — которые полагают, будто растущая «покупательная способность» рабочих поддерживает высокий уровень экономики. Как и массы бездельников в Риме, начиная со времени Гракхов?
О внутреннем рынке говорят, даже не понимая, что он означает в действительности. Пусть попробуют проверить эту новую догму «белых» профсоюзов и расплатиться с рабочими не деньгами, а продуктами их собственного труда — локомотивами, химикалиями и булыжниками, — чтобы они сами их продавали.
Они бы не знали, что с этим делать. Они бы ужаснулись, как мало эти вещи стоят. Одновременно стало бы понятно, что умение тратить деньги требует того же уровня культуры, того же одухотворения вкусом, что и способность зарабатывать деньги посредством превосходных достижений. Роскошь бывает солидная и пошлая, и этого не исправить. Это разница между оперой Моцарта и опереточным шлягером. Но столь роскошным заработкам не соответствует никакая утонченная потребность в роскоши. Только покупательная способность высшего общества делает возможным качественное производство. Нижние слои кормят только индустрию развлечений, «circenses», сегодня, как и в Древнем Риме.