Голод

– Ты была совершенно права, Унни. Каждый выбирает, каким ему быть. Я хочу быть тем, кто рядом с тобой.

И тут же снова отошел, вернувшись к камням. Временами я погружаюсь в воспоминания о том моменте, прячусь в них, как в теплое одеяло.

Вы, дети, проснулись и окунулись в новую жизнь, вы плескались в ведрах и скакали между деревьями, словно белки.

– Птицы снова поют, мамочка! – крикнул ты мне через забор, Руар. – Значит, грибы начнут расти и все будет хорошо!

Мы с тобой сидели на куче камней, сложенной Армудом, пока Туне Амалия рылась в земле в поисках червяков. Прежде, чем солнце успело достичь зенита, небо снова потемнело, и мы все возликовали.

Три дня беспрерывного дождя. Вот как тонка линия между голодной смертью и просто голодом. Робкие цветки линнеи потянулись из мха у забора. Поле стало скользким, потом от спасительного дождя превратилось в море грязи, и мы побежали по нему босиком, все вчетвером. Двор превратился в болото, мутную реку – и мы все смеялись. Торп стоял, как стоял – наш корабль, идущий по жизни. Туне Амалия обмазалась грязью, а ты побежал через поле в лес, забыв обо всем, что с тобой случилось. На прутиках черники висели темные ягоды, заячья капуста снова зазеленела, а чуть позднее тем летом я вытащила из картофельной грядки возле кучи компоста, новые картофелины и сложила в свою ивовую корзину. Тушеные овощи пахли травами, когда мы ели их. И, несмотря на засуху, лесные грибы спасли нас следующей зимой. Вокруг лесного озера я собирала и приносила домой желтые и желто-коричневые лисички, не путая их с остроконечными паутинником или ложными лисичками. Последовав совету Юханны, я нашла в лесу потайное место, где росли пестрые грибы-зонтики, и каждый раз проверяла, что на тех, которые я кладу в корзину, нет белых точек. Рядовку голубиную и лесные шампиньоны я брать не решалась – случись мне по ошибке сорвать столь же красивый гриб с белыми пластинами под шляпкой, но с чулком у земли, этот ужин станет для нас последним. Все собранные грибы я еще раз тщательно осматривала дома в избушке, пока чистила. Такие красивые шляпки на ножке – однако неумелого грибника они легко могут довести до смерти. Я высушивала их до состояния маленьких сухих веточек, которые хранила, завернув в бумагу. Все дрова уходили на то, чтобы получить отвар – жидкий, прозрачный грибной суп. В самые глухие зимние вечера мои сухие сокровища, по горсти за раз, разбухнут у меня в котле и поддержат в нас жизненные силы.

Лицо Армуда снова порозовело, слова стали легко слетать с языка, когда летний дождь вернул ему надежду. Сама я почувствовала, как обруч, сдавливавший грудь, отпустил, когда полки в кладовке стали заполняться, когда мы подготовили к зиме полные ведра и кадушки. Но у нас не было ни сахара, ни соли, чтобы сохранить наши запасы на зиму. Слишком свежи были в памяти те ужасные ночи, которые мы пережили голодной зимой и засушливым летом. Стыд, когда приходится просить подаяния, и страх услышать отказ. Ваши усталые глаза, когда у вас даже нет сил играть. Те ваши взгляды я ощущала всей кожей. Такое не должно повториться. Поэтому я и произнесла те слова, хотя надо было поостеречься. Мы с Армудом шли вечером домой среди полей и лугов. Дети играли с мячом, женщины работали на ржаном поле Рисланда, и я увидела, что стебли на поле покрыты темными точками, которые я так хорошо знала – яд, убивающий не родившихся детей. Я могла бы наскрести достаточно, чтобы вернуть жизнь пятнадцати женщинам. Это означало бы, что денег хватило бы нам на еду на всю зиму. Я обернулась к Армуду.

– Спорынья, – сказала я, указывая пальцем.

Армуд замер, некоторое время стоял неподвижно. Схватил меня за руку. Быстрым движением повернулся ко мне, поднеся лицо к моему лицу.

– Никогда больше, Унни, – проговорил он. Глаза его пожелтели, как сера.

Он покачал головой.

– Из-за спорыньи ты попала сюда. Не забывай про Тронку. Никогда больше – ты мне обещала, и должна сдержать это обещание. Опасность куда больше, чем выгода. Мы и так тут пришлые чужаки, скрывающиеся в лесу. Твоя спорынья убьет нас вернее, чем голод!

Я кивнула, хотя не хотела соглашаться. Скоро похолодает, наступит осень, потом зима, но обещание надо держать. Никакой спорыньи. Мы пошли дальше, но долгое время никто из нас не проронил ни слова. Поравнявшись с камнем на полпути в начале лесной тропинки, ведущей к дому, Армуд обнял меня и проговорил:

– Ты обещала, Унни. Подумай о детях.

Никакой спорыньи. Армуду удалось заработать немного соли в трех деревнях от нас, и мы совместными усилиями собирали все съедобное, что могли найти в лесу. Нужно было принести домой чернику, а потом грибы, пока их не испортила осенняя непогода. С брусникой можно было не торопиться, она прекрасно сохранялась в лесу.

Помнишь тот вечер, Руар, когда я послала вас с сестрой собирать белый мох и смолу, а потом березовую кору? Должно быть, дело было года три спустя, в конце сентября, голова Туне Амалии как раз доставала до ручки двери, а тебе уже исполнилось пять, ты только что научился сам выкапывать картошку и ровным слоем раскладывать ботву по земле. Мы долго ждали Армуда и в конце концов поужинали без него. Меня всегда пугали падающие деревья, а Армуд ушел с корзиной в лес в поисках еды и лечебных трав, не взяв с собой ни топора, ни пилы – так что же могло случиться? Когда я стала укладывать вас, на душе у меня свербило. Солнце уже зашло, в лесу начало темнеть. Искать белые грибы бессмысленно, все становилось серым, сливалось воедино. Так что я сидела и ждала.

– Не волнуйся, Унни, – сказал бы Армуд. – Ничего не изменится от того, что мы будем переживать.

Но как тут не тревожиться?

Должно быть, я задремала за кухонным столом. Среди ночи меня разбудил глухой удар о стену дома. Кто-то стал царапаться в дверь, словно пес хотел войти в дом. Вы мирно спали, а по доскам двери скребли чьи-то когти, будто барсук почуял запах мяса. Взяв в одну руку нож, я встала возле двери и открыла ее. Снаружи уже посерело, но несколько лучей лунного света скользнули в щель, когда я открыла дверь. Армуд был весь в крови. Он буквально упал на меня, в таком изнеможении, такой израненный, что я боялась, он умрет еще до того, как упадет на пол, но он ухватился за косяк и едва удержался на ногах. Ноги были голые, на волосах повисли земля и запекшаяся кровь, а одно бедро было крепко схвачено ремнем. Сделав пару неуверенных шагов к теплой печи, он схватился руками за колени, осунулся, потом спина согнулась, и он рухнул на пол передо мной и остался лежать.

– Отец!

Ты проснулся, напуганный взъерошенный, Руар, в твоем лице я читала свои собственные чувства. Твои глаза заметили все открытые раны на теле Армуда. Рубашку, превратившуюся в кровавые тряпки. Его дыхание было быстрым и поверхностным.

Я подняла его голову, держа ее обеими руками.

– Что произошло? – пыталась я спросить, но он только покачал головой, словно говоря «нет» всему.

– Залатай меня, как сможешь, Унни, – выдохнул он. – Я должен пойти забрать ее – она, скорее всего, умерла, но я не смог унести ее с собой. Нужно принести ее в дом, тогда мы засолим мясо, и еды хватит надолго.

Я не ответила. Никуда Армуд не пойдет в таком виде. Если хотя бы на одной из ран образуется гангрена, ему больше никогда не приведется есть. Он застонал, когда я потянула за его рукав. По его лицу струился холодный пот. Мне пришлось разрезать тщательно сшитую ткань, чтобы снять с него одежду, не повредив его еще больше. Под рубашкой он был весь опухший, в крови и в поту. Помечен мощными зубами и длинными когтями. Вы, дети, вылезли из постели, и я попросила вас снять с постели одеяла, вскипятить воду и достать мою красную шкатулку. Того запаса целебных трав, который имелся у нас дома, надолго не хватит. Я помогла ему лечь в постель. Потом, кажется, несколько часов отмывала разодранное мясо. Я протирала и протирала тело Армуда льняной тряпкой, и каждый раз, когда я выжимала ее, вода окрашивалась красным. У мужчины, пришедшего со мной через горы до самого этого места, вся спина была разодрана, словно исполосована широкими ножами. На левой ноге я увидела блестящую мышцу так отчетливо, как когда много лет назад освежевала овцу на пасторском дворе, где была служанкой. Эти раны были слишком глубоки – кипяченой воды было недостаточно, а ни белый мох, ни паутина, ни березовая кора не достали бы до глубин. Я окликнула тебя и Туне Амалию.

– Пописайте в горшок, – велела я.

Армуд зажмурился, когда я вылила вашу мочу на его открытые раны. Лишь бы это помогло.

Над ключицей проходили три узких царапины, там застряли земля и ошметки тряпок. Всю грязь надо убрать, иначе болезнь распространится. Целительница показала мне, когда кучер Карстен принес маленького мальчика, которого избили до полусмерти и оставили умирать на улицах Тронхейма. И еще раз, когда пьяница Бьерке принес свою Сигрид и сказал, что она упала на вилы. Самые глубокие раны опаснее всего. Ее нам не удалось спасти.

Глазами я спросила Армуда. Он кивнул, но отвел взгляд, когда я принялась нагревать на огне нож. Жилы у него на шее набухли, кулаки сжались. Вам, детям, было поручено поискать еще белого мха и смолы вдалеке, где вы не услышали бы криков. Я достала несколько хвоинок, застрявших в ране. Потом резанула. Его вопль проник мне в душу, как никогда не проникали крики тех, кого я лечила. Порезы были такие глубокие, видно было все нутро. Слезы и пот текли по его щекам, смачивая нашу постель. Он кричал, потому что он жив. Если бы медведица разодрала хоть один из больших сосудов, он так и остался бы в лесу.