Голод

Не умирай!

Не умирай, моя Туне Амалия!

Ночь блеклая в свете луны – в реальности или в моих мыслях. Ее грудь поднялась. Опустилась. И осталась неподвижна. В этот момент все краски погасли. Маленькие легкие стихли. Ее сердце склонилось к земле, никакого снегиря в груди. Маленькая рука бессильно свесилась через край кровати. Я взяла ее ладонь в свою – она была теплая и живая. Ее тонкое запястье такое мягкое под моими пальцами. Я ощутила биение собственного сердца и удивилась – это означало, что я по-прежнему жива. Я накрыла одеялом ее плечи, натянув его до самого подбородка, положив маленькую ручку в тепло под одеяло, а сама опустилась на пол рядом с ней. Сосновые доски и соль. Рот у моей доченьки был приоткрыт, словно она собиралась меня о чем-то спросить.

Секунды или недели. Снаружи рассвело и снова потемнело. У женщины в зеркальце Армуда были маленькие глаза с красными прожилками и опухшее лицо. Блуза была грязная и мятая, а волосы свисали жирными космами. Розовая кожа, лопнувшие сосуды, лопнувшие глаза, лопнувшие мечты.

Туне Амалия. Ты была рядом со мной вчера или совсем в другой жизни?

Ты плакал, Руар. Полоса сажи на лбу, когда ты откинул волосы со лба. Теперь это уже не имело значения. Ты стоял рядом со мной тихо-тихо. Дрожал от холода, хотя мы находились в доме. Я плотнее закутала тебя в шарф. Теперь твоя сестра покинет нас, мы проводим ее по дороге до деревни – тем же путем, каким я однажды отнесла вашу младшую сестру.

– Почему? Почему, мамочка?

Но у меня не нашлось для тебя ответа.

Спиленная ива лежал поперек залитой солнцем тропинки. Сажа на цветах и траве. Сажа на дороге и в колее от колес. Она такая холодная. Моя маленькая доченька. Такая совершенная и неподвижная. Длинная коса на спине, волосы тщательно расчесаны на прямой пробор. Маленькая, белая и холодная. Спи, моя красавица. Солнце тебя убаюкает.

Вместе с тобой я пошла вглубь леса, чтобы время прошло быстрее, и увидела, что вышка стоит на месте: ее спасла лужайка. Пели птицы. На дереве барабанил дятел. Беатрис пережила бы эту ночь. Могла бы прекрасно полежать на вышке.

Я хотела бы похоронить твою сестру в Уютном уголке, оставить ее рядом с собой, охранять ее. Хотя теперь никто ничего не мог ей сделать. Даже если бы пастор начал расспрашивать меня и отправил бы меня обратно в Тронхейм, я не испытывала сейчас по этому поводу никаких чувств. Ее маленький гробик казался таким беспомощным. Ты положил рядом с ней Беатрис. Я украсила ее волосы пучком сирени, прежде чем опустить крышку и забить гвозди. Мы отнесли Туне Амалию в деревню и простились с ней среди июльской жары, которая отняла ее у нас. Деревня казалась черно-белой. Дорога туда – застывшее море грязи, потом пыльная проселочная дорога, на которой не осталось ничего живого – словно Рагнарёк [5] . Никаких вопросов. Только блестящие от слез глаза.

5

Рагнарёк или Сумерки богов – конец света в древнескандинавской мифологии.

Когда я просыпалась, в течение нескольких секунд все было, как обычно. За стеной шептались деревья, издавая глубокий вздох, и с ним я все вспоминала. Хозяина из Рэвбакки, который снова явится к нам, когда подсчитает убытки. Мою Малышку, такую одинокую без меня. Птичку с красной грудкой, затихшую в Туне Амалии. Мой ребенок лежал глубоко в земле, в темноте, под многими слоями земли. Моя Туне Амалия. Живой труп. Теперь просто труп. Туне Амалия в земле. Кости Армуда, гниющие в ящике. Никогда не побелеет его борода. И Малышка. Жива ли моя Брита Элиса? Я не знала.

Все это никуда не девалось. Мне удавалось держать себя в руках, но из последних сил. Каждое утро – доля секунды, когда я знала, но еще не чувствовала. А потом все наваливалось на меня. Мы все там будем, с этой мыслью я давно смирилась, но вот так? Бог перепутал порядок.

В деревне я услышала, что крестьянин Рённлад из Ранбу вынужден был завязать глаза лошадям, чтобы вывести их из огня, иначе они боялись идти. «Так это помогает? – подумала я. – В таком случае мы завяжем друг другу лица, ты и я, Руар, потому что то, что ждет впереди – не уверена, что смогу это вынести».

Я надавила на веки пальцами, пока светлые молнии не вытеснили все остальные картинки. Потом я встала, чтобы приготовить завтрак и прожить еще один день. Человеческое тело – загадочная штука.

Так пройдут годы. Я сохранила кору от спиленной ивы, но даже если бы мы выпили отвар из всей кроны, это не помогло бы нам. Кусок хлеба мы теперь делили всего на две части. Еда насыщала, но кусок не лез в горло. По иронии судьбы запасов теперь хватит. Я работала от рассвета до заката – разлагающаяся плоть в постоянном движении. Могла бы наглотаться гвоздей. Любить лохмотьями изболевшегося сердца.

Солнышко припекает, Туне Амалия, ты должна была бы быть здесь, чувствовать его прикосновение к лицу. Оно так прекрасно. Я искала ее черты в лицах других детей, точно так же, как искала свою Малышку. Высматривала ее в деревне, хотя и знала, что ее там нет и никогда уже не будет. Никакой Малышки. Никакой Туне Амалии. Бесхозные ленточки на гвоздике у двери. Аккуратный шов на маленьком платьице в деревянном сундуке. Я прижимала его к лицу, зарывалась в него.

Запах становился все слабее.

Мы носили тишину, как пальто, которое нам не по росту. Ни с чем не сравнимое чувство – ждать того, что никогда не наступит. Эта тишина кричит и рвет душу, даже землевладелец не решился ее нарушить. Мое тело стало тонким, как бумага. Лицо обезображено горем – или же временем. Скулы обтянуты кожей. Приходил пастор, пытался поговорить со мной об утешении после похорон, но мне удалось выставить его. У него были круглые щеки и внимательные глаза. Черная сутана волочилась по моему голому полу, руки сомкнуты – я не могла заставить себя смотреть на него. Временами я за целый день не разговаривала с тобой, Руар. Ты смотрел куда-то вдаль отсутствующим взглядом, твои плечи ссутулились, так что все тело стало похоже на грустный знак вопроса, а я не могла даже обнять тебя. Спина у тебя согнулась, голова опустилась на грудь. Ты один у меня остался. Мой мальчик. Я могла бы перестать есть и пить, отдать тебя пастору, а себя – в Тронку. Но ты, Руар. Теперь ты смысл всего. Ты. Мой ребенок.

Прекрасное воспоминание, которое я храню рядом с сердцем. Вы втроем играете в траве – одна из вас такая маленькая, голова на ножках. Ветер лохматит волосы Туне Амалии, треплет косички Малышки, и вы не замечаете меня, полностью занятые изучением насекомых, живущих под камнем. Помню ваши лица, когда я зову вас – наверное, говорю, что пора ужинать. Вы поворачиваете ко мне лица, смотрите на меня блестящими глазами и смеетесь, все трое. Наверное, я тоже рассмеялась, глядя на вас. Наверняка.

Может быть, все прекрасное сохранилось где-то – как малиновое варенье может проблеснуть красным на дне банки, если взять ложку и осторожно соскоблить заплесневелую часть? В тебе я видела отблески – в тебе осталось все, что когда-то существовало. Понимал ли ты в те безмолвные дни, что я всегда любила тебя?

Кора Истины

На следующий день тот миг уже поблек, а потом и вовсе начал рассыпаться. Или то была моя фантазия – некоторые считают, что я не вижу разницы между фантазиями и реальностью. Память – это внутреннее пространство нашего «я». В нем до бесконечности отражается эхом то, что мы хотели бы, чтобы происходило – или же не хотели бы, чтобы оно происходило. Отскакивает туда-сюда внутри нашего черепа, пока не создается глубочайшая убежденность, что именно так все и было. Даг посмотрел на меня, когда я подавала завтрак. Я изо всех сил закусывала занавеску для душа, чтобы никто не слышал мое частое дыхание. Постелила чистое белье в алькове, расправив рукой зеленые шелковые одеяла. Ощущала, как сосет под ложечкой, но никто не приходил. Больше ничего не произошло. Осталась лишь жемчужина на ладони. Она подпрыгивала у меня внутри, когда я спускалась по лестнице, чтобы поработать вместе с Бриккен на ее кухне, стоя спиной друг к другу. Сглатывать, затаив дыхание.