Голод

На следующий день ближе к вечеру ноги начали меня слушаться. Меня охватила горькая гордость – твердая, как горы Хельсингланда, покрытые соснами. На косточках пальцев остались глубокие следы моих зубов.

Я выпила воды из ручья пересохшими губами, ощущая, как уголки рта жжет от рвоты. Легла на мох и посмотрела в ясное небо. Наверное, на какое-то время я унеслась прочь – когда я вновь открыла глаза, ярко-зеленый мох был совсем рядом. Крошечные капельки влаги блестели на нем как стекло, как бриллианты. Все равно что смотреть на них через увеличительное стекло. Я набрала полные легкие лесного воздуха. Сила. Прошла босиком через поющий ручей. Во всем здесь, во всем. Потом я пошла через лес к тебе домой.

За эту одну-единственную ночь ты очень вырос, и я тоже. Приложив ладонь к твоей спине, я почувствовала через ткань, какой ты тощий. Мое новое, решительное «я» посмотрело тебе в глаза.

– Сейчас все так, как есть, Руар, – сказала я. – Но всегда что-то еще ждет впереди.

Ты поднял глаза.

– Мама, а я стану как отец?

«Нет!» – хотелось мне ответить, но ты, конечно, имел в виду Армуда.

Я кивнула.

– Армуд никогда не ломался, он мог покачнуться, но потом продолжал свой путь вперед. В тебе это есть, Руар. Стой уверенно на своих ногах, когда вырастешь. Не бойся требовать своего. Не полагайся на случай, делай что-то.

Твое лицо оставалось закрытым.

– А ты, мама? С тобой все останется по-прежнему?

Я знала: все именно так, как ты говоришь. Мне пришлось смириться с тем, что происходит, но что мне еще оставалось? Вернуться назад для меня было невозможно, но ты не знал этого, не должен был узнать. Я вызвала в памяти решимость, посетившую меня, когда плод шевельнулся в животе.

– У меня все наладится, – сказала я, и мой голос прозвучал уверенно. – Ведь у меня есть ты.

Тоненькая ручка обняла меня.

– Да, мама, у тебя есть я.

Кора Смола и янтарь

Продолжают ли волосы расти, когда человек умер? Действительно ли он мертв, если на нем что-то растет? Костяшки пальцев у Бриккен желтые, как листья, готовые вот-вот опасть с ветки и опуститься на землю в саду. Тогда дом станет моим по-настоящему, но я останусь в нем одна. Без стаи. К счастью, моему сыну удалось избежать этой пустоты, глядения в одну точку, теперь у него своя жизнь. Над досками пола витают шепоты, но ему не надо это знать. Свет, падающий в окно, теряется в темных углах комнаты. Туман из леса окутывает нас. Словно кулисы для пьесы ни о чем. Бесконечная игра в прятки с правдой, которой мы не желаем смотреть в глаза – ни Бриккен, ни я. Из крана капает. Бриккен подносит чашку ко рту – я вижу, как у нее дрожит рука. Ее взгляд как будто буравит мне кожу, я невольно отвожу глаза.

Когда она уходит, чтобы принести последние бумаги – список псалмов и предложения по организации поминок, я сижу на месте и чувствую, что тону. Кусаю сухое миндальное печенье и ощущаю, как споры плесени прилипают к языку. Жизнь в этом доме. Так много всего осталось невысказанным. Между тем так много слов произнесено за этим покрытым шрамами столом. Столько историй о стыде – или же это был страх. Скоро она вернется. Честнее всего было бы рассказать, тогда я раздавлю ее. Продолжать лгать – она помилована, а я разорвусь на клочки. Что из этого правильно? Моя собственная мать всегда говорила не то, что надо, а это никогда просто так не сходит с рук, так что я молчу. Следую привычному распорядку. Будь обычной. Обычной, в меру необычной, смирной, как овечка, но целься в горло – загрызи всех врагов, пока не поздно.

– Может быть, я и приемная дочь блудницы, но зато мать самому благочестию, – сказала как-то Бриккен.

С тех пор прошло лет пятнадцать, но память ясна, как стеклянный шар, выдутый в ручную.

– Никакого первородного греха не существует, – продолжала она в тот день, глядя на меня. – Каждый человек несет свой собственный.

Старая дура.

Помню, как все внутри сжалось.

Повезло моему Бу, если правда все вот это, что она говорит – что человек не наследует гниль своих родителей, ему не надо носить ее с собой и все время ощущать ее вонь. Ему повезло еще и в том, что он получил политическое убежище в Техническом университете Лулео, так что ему не надо месить сапогами всю ту блевотину, которую мы тут накидали. Я протягиваю Бриккен блюдо с печеньем, а она поджимает губы кошачьей попкой. Смотрит на блюдо и на мои руки, но ни о чем не догадывается, а я молчу. Измена – это женщина с красивым лицом или самым обычным. Она угощает печеньем с медом, протягивая его левой рукой.

Мне кажется, все началось с того несчастного случая, начавшегося в самое обычное утро с холодного кофе. Я сидела за кухонным столом, когда завтрак был уже съеден, корма Бриккен виднелась из ягодных кустов за забором, и только блюдо, чашки да крошки на столе составляли мне компанию. Крошки я собрала в небольшую кучку, но мыть посуду не стала. Бу играл наверху. Насколько я помню, я еще не успела подняться с места, когда снаружи донесся рев мотоцикла. Мотоцикл резко остановился перед нашими воротами. Руар вернулся раньше времени? Нет, это был Даг. Через стеклянное окно я слышала, как он кричит. Его ор донесся в кухню еще до того, как он выключил мотор. Меня охватило чувство страха – вдруг он сердится на меня? Но понять ничего было невозможно, только ор в ушах, никаких слов. Несколько секунд спустя он влетел в кухню. Лицо у него было красное, глаза как у загнанного зверя.

Моя первая реакция была – бежать. Я принялась искать самый короткий путь к отступлению, размышляя, смогу ли бежать по лесу босиком. Даг шагнул ко мне и схватил меня за плечи. Я попятилась.

– Где мамаша? – выпалил он. – Она поедет со мной в город, а ты, Кора, должна остаться с Бу. На папашу упало дерево, и я не знаю, выкарабкается ли он!

Сосна упала на Руара. Слова все еще висели в воздухе. Мне хотелось сказать Дагу, чтобы он исчез – немедленно.

«Заткнись и ступай прочь!» – хотелось мне сказать, чтобы дать себе отсрочку, пока будет домыта и вытерта вся посуда, пока будет развешено белье, закатаны все ягоды, все ненавистные мне дела закончены. Этого времени мне не дадут. Я смотрела в пол. Все доказательства были у меня перед глазами, на сосновых досках пола. Грязные следы Дага. То, что произошло, произошло. Следы ног, принесших страшное известие. Теперь реальность разметана по всему полу. И вымести ее не представлялось возможным.

– Ты должна остаться здесь, – сказал мне Даг.

Я оттолкнула его в сторону. Скорее на второй этаж. Сердце стучало в подошвах и в грудной клетке. Тук-тук. Страх бежал впереди меня. Там сидел Бу с альбомом и карандашами и рисовал машины при помощи линейки. Я взяла его стакан с соком. Немного спокойствия из-за пачки мюсли. Бу уставился на меня, когда я схватила его за руку и рывком поставила на ноги.

– Мне надо будет уехать, – проговорила я, стараясь выглядеть, как обычно.

Он с изумлением посмотрел на меня, нахмурил брови.

– Ты слышишь, что я говорю? Торопись, ты должен уйти отсюда!

Голос предательски пытался дрожать, я заставляла себя говорить собранно и спокойно. Он начал собирать карандаши.

– Брось карандаши! Все хорошо, ничего не случилось!

Голос звучал слишком визгливо.

– Надевай ботинки и беги к старой Аде в Рэвбакку, скажи, что я приду позже и все объясню.

Бу попятился, как напуганная лошадь, но кивнул. Схатив его за руку, я потащила его за собой, скатилась вниз по лестнице и выпустила его только тогда, когда мы уже стояли во дворе. Мотор уже был заведен, Бриккен садилась в машину.

– Я поеду с вами, – сказала я. – Бу пойдет к Аде.

Потом я плюхнулась на заднее сидение и с грохотом захлопнула дверцу.

Стиснув зубы, Даг понесся вперед. На пустынных дорогах из-под колес летел во все стороны гравий. На Бриккен было цветастое платье, в руках сумочка, но пальто нет. Что произойдет, когда мы приедем на место? Только на полпути до больницы я вспомнила, что забыла глянуть на себя в зеркало. Даг смотрел на дорогу, то и дело косясь на Бриккен, чтобы выяснить, как она себя чувствует. Говорил он негромко.