Голод

Но только не сейчас!

Ведь она может войти в любую секунду.

Она всего в нескольких метрах от нас.

Руар наверняка все слышал, но для него это были просто звуки.

Он потянулся, пытаясь прикоснуться ко мне.

– Иди сюда.

Мой стул загрохотал по доскам пола, чуть не перевернулся.

– Изжога замучила, – сказала я Бриккен, проходя мимо нее. – Есть совсем не хочется.

За спиной послышались шаги больших мягких лап, когда я встала, чтобы выйти из кухни. Остановившись на пороге, я увидела, как он жует свою еду. Щеки у него ввалились, куски пищи выпячивалась под кожей, пока он не проглатывал их.

Сколько ему осталось? Год? Два? Пять?

Так продолжаться не может.

Бриккен тоже все видела.

– Мозг, Кора! – шептала она мне, когда он не слышал. – Его мозг сдался, а мозг – это он сам.

Потирая руки одна о другую, как будто от холода, она заговорила еще тише.

– Остальное – просто корабль, много килограммов мяса, призванного нести и защитить тот мозг, который и есть наше «я».

«За всем, что мы делаем, стоит мозг», – прошептал в тишине мой собственный мозг.

По мозгу на человека. Все по справедливости.

Никто не стал бы так горевать, если бы мой мозг сдался.

Я прислонилась к дверному косяку, чтобы сохранить опору под ногами. Небо за окном никак не могло определиться, каким оно хочет быть – синим, серым или неопределенно-темным. В любую минуту мог хлынуть ливень. Такое не в нашей власти. В нашей власти жизнь или смерть, но не дождь.

Ливень так и не хлынул.

С кажым днем Руар становился все более сгорбленным и отсутствующим. Теперь он сделался почти таким же потрепанным, как и его брюки. Тюк вещей. Ничего больше. Его глаза напоминали перегоревшие лампочки. Слова и буквы менялись местами, не желали складываться. Наши с Бриккен голоса тоже стали подыскивать слова, звучать нерешительно, немногословно, тоном, каким обращаются к ребенку. В конце концов мы все почти что замолчали. Даже глаза Руара уже ничего не говорили. Злая тайна заключается в том, что человек может полностью исчезнуть или стать другим или стать никем. Время идет, как ни поворачивай стрелки. Под конец его уже совсем не было, только одежда, висящая на сгорбленном теле. Просто удивительно, что он по-прежнему находил дорогу к поляне, где стояло строение из досок с изношенной шкурой, а оттуда домой.

В один прекрасный день он уже не мог сказать, какой сегодня день, не помнил, что банан – это фрукт. Однажды он громко произнес какое-то неприличное слово, и по его лицу я увидела – он уже не понимает, чего нельзя говорить. Ложь грязно-белого цвета стремилась к беззащитной жертве. Ведь я обещала ему, ощущала даже некую избранность. И он сам меня попросил. А теперь я избегала подходить к нему близко. Вернее, избегала приближаться к тому существу, которое уничтожало его.

Что он будет делать?

Что будет говорить?

Кто что услышит?

Теперь я уже не смогу оставить его без присмотра. Бессмысленно жаловаться в пустоту. Нужно срочно что-то делать. Я считала каждую минуту, почти бегом неслась по магазину, когда отправлялась за покупками, даже щеки розовели, хотя внутри было довольно прохладно. Здесь стоял запах пшеничного хлеба и замороженных креветок. Колеса тележки упруго отскакивали от земли, когда я спешила обратно, а, когда я возвращалась, Бриккен, стоя в спальне, утешала человеческое существо, стоявшее в голом виде и ничего не помнящее. Он плакал по поводу чего-то, что потерял, и писал под себя.

– Я боюсь оставаться здесь один! – кричал он. – Я хочу домой!

– Ты дома, Руар, – отвечала Бриккен, – в доме, который нашли твой отец и твоя мать, где они поселились, где ты прожил всю жизнь.

Они обнялись и долго стояли так. Два узловатых дерева на ветру, а чуть в стороне – я, которой предстоит сыграть роль пилы. Руар поймал мой взгляд через ее плечо и смотрел мне прямо в глаза – так, как мне когда-то нравилось, когда я знала, что в его власти снова отвести взгляд. Его тело сотрясалось от смеха, страх позабыт. Его руки скользнули по одежде Бриккен. Портрет кого-то другого. Поддельный Руар – тот, кто занял его место. Она убрала его руку и хотела уйти, но Поддельный Руар поплелся следом с набухшими брюками и непристойными мыслями. Он прошел совсем рядом, не тронув меня. Мой взгляд заметался. Сейчас совсем близко. Тонкая блестящая ниточка, связывавшая его с жизнью, натянулась, вот-вот разорвется. Настанет ли уже тепло в тот день, когда он умрет, или это произойдет еще до наступления весны? Внутри у меня все похолодело. Овчарка подняла голову, и мы с ней долго смотрели друг на друга.

Помню очень пожилого человека в постели – ему никак не меньше девяноста, он улыбается, когда я вхожу в комнату. Его могучими руками построен весь второй этаж дома. Эти большие мозолистые руки прикасались ко мне. Под рубашкой таится трепетное сердце. Тело отказывается служить ему, но душа не сдается. Я смотрю на его руки, лежащие поверх одеяла. Много лет прошло с тех пор, как он держал в своей руке пухленькую ручку ребенка в лесу. Обнимал меня. Но мозоли на ладонях остались – как воспоминания. Когда я беру его руку в свою, то ощущаю ее тепло, и мы с ним соприкасаемся лбами.

Это воспоминание я точно придумала, потому что такого не случилось. Это мгновение зависло во времени. Руар не стал этим благообразным стариком. От него осталась одна тень. Он забывал мыться. Постоянно находился в движении, царапал ногтями одеяло, лежавшее у него на коленях, тревожно бродил из комнаты в комнату в поисках чего-то, когда память превратилась в лохмотья. Иногда описывался, не замечая этого. Сидел среди резкого запаха с мокрыми холодными бедрами. Бриккен мыла и переодевала его, а он все больше отдалялся от нас. Все медленнее подносил вилку ко рту. Я тоже двигалась все медленнее, осознавая, что момент настает. Я сказала ему об этом.

– Конец приближается.

Так я сказала.

Он посмотрел на меня кошачьим взглядом.

– Как сможет мое сердце биться в тот день, когда перестанет биться твое? – спросил он.

«Это твое сердце остановится».

Так я подумала, но вслух ничего не сказала.

Чуть позднее он в растерянности стоял в прихожей, держа в руке свои ботинки.

– Не оставляй меня здесь! – сказал он. – Забери меня домой!

Он вцепился в мою руку выше локтя – так крепко, что я едва сумела вырваться. Позднее в тот день я остановилась в дверях кухни и посмотрела на него – он сидел с пустым взглядом над тарелкой с несъеденным обедом.

«Это я: Кора. Ты стал совсем стар, и мы не знаем, сколько тебе осталось. Можно, я убью тебя?»

Само собой, вслух я ничего не произнесла. Попыталась встретиться с ним глазами, но он смотрел вниз. Наверное, рылся в своих воспоминаниях. Нет, все равно ничего не выйдет. Воспользоваться таблетками я не смогу. Мне вспомнились слова врачей в больнице, сказанные давным-давно.

– Мы всегда берем анализ крови – на всякий случай.

Так они сказали.

Иногда он забывал закрыть рот, и оттуда выпадали кусочки тушеной картошки. Не мое дело – наклоняться вперед и вытирать ему подбородок, так что я посмотрела на Бриккен, но она была занята другим делом. Я видела, как еда вытекает наружу, капает в тарелку, на стол. Небольшой кусочек жаркого упал на его фланелевую рубашку, как случалось с Бу, когда он был маленьким. Мой Бу, он так любил дедушку. Я отвела взгляд.

В конце концов, его забрал туман в голове. Туман и я. Моя трусость спасла нас обоих. В тот день Бриккен протирала кухонные шкафчики, я пришивала пуговицы, а Поддельный Руар читал газету, как будто слова что-то значили. В кухне повис легкий запах человеческих испражнений, я отвернулась всем телом. Я занималась своими делами, повернувшись спиной к миру, когда он стал лапать меня на глазах у Бриккен.

Схватил меня за грудь.

Сжал своими теплыми руками.

Мое терпение лопнуло.