Голод

Только в ту минуту до меня дошло, что он потерял отца.

И лишь потом – что Даг был сыном Руара. Руар уходил в лес на долгие часы, не желая брать меня с собой. На дворе поворачивался ко мне спиной. Я пыталась утешать, но его поле зрения как будто сузилось и больше не вмещало меня. Он переходил от одного дела к другому, от дровяного сарая к столярной мастерской, от склада банок с краской к стене, которую нужно было покрасить, но за дело не брался. Стоял безвольно, повесив руки, по-стариковски сгорбившись.

Бу приехал на похороны, хотя ему удалось зацепиться в Лулео, и возвращаться было незачем. Он ходил из комнаты в комнату, прикасаясь к вещам, принадлежавшим отцу. Долго держал в руке старые наручные часы, поглаживая по стеклу, так что я не выдержала и отвела глаза. Уложив в свой коричневый рюкзак кепку и ежедневник, забрал их с собой. Перед отъездом обнял меня, ненадолго положив руки мне на спину, сказал, что ему нравится в Лулео, что воздух Норрботтена хорошо на него действует. Мне хотелось залезть в рюкзак и поехать за ним – и умолять о прощении.

Глухие удары колокола на церкви.

Обручальное кольцо Дага оказалось тоньше, чем я надеялась.

Кто из нас с Руаром первым сдался? Задним числом я начинаю думать, что первым признаком стал сборник кроссвордов. Он лежал без движения, день за днем. Бриккен обычно дарила ему на день рождения полугодовую подписку на «Хорошие кроссворды» и, насколько я помню, он все их решал в течение двух дней, словно не мог дольше просидеть в доме, не выносил комнатного воздуха. Через две недели после похорон он все еще не поднес карандаш к журналу. Последний номер лежал перед ним на столе, нетронутый. Его лицо, такое же загорелое и обветренное, как всегда, теперь как будто лишилось цели и смысла.

Пожалуй, тогда все это и началось. После этого он перестал носить рубашки, потому что руки дрожали, и застегивать пуговицы стало тяжело. Я избегала его взгляда, чтобы не понимать. Он не обращался ко мне.

И мы прервались на полуслове.

Поговорили об этом один-единственный раз. В тот день он первым отвел глаза, вытирая ладони о брюки. Но я довольно-таки уверена, что он встретился со мной взглядом и что глаза его блестели.

– Пойдем, – сказал он мне. – Может быть, в последний раз.

Потом, когда он держал меня в объятиях, по лицу у меня текли слезы.

– Не поможет, что ты зальешь слезами мою рубашку, – сказал Руар. – Мы всегда шли к концу. Смерти бояться не надо – она надежная, стопроцентная. Другое дело, когда она приходит слишком рано…

Он расправил плечи – по крайней мере, попытался. Движения его стали медлительными. Любовь к земле не спасала, спина у него согнулась.

– Я начну болеть, буду становится все хуже, и вот придет конец. Не грусти по этому поводу – рано или поздно вы тоже последуете за мной.

Мой волкодав опустил уши назад и поднял на меня глаза. Я отвернулась от них обоих, а Руар продолжал с чуть заметной улыбкой:

– Никто из нас не желает думать о смерти. Мы хотим, чтобы она пришла неожиданно, быстро и без предупреждения. Но она не страшна, она просто конец жизни. Я надеюсь на хорошую смерть. Она забирает то, за чем пришла, не затягивая, не поворачивая нож в ране.

Я слышала каждый звук.

Но не хотела слышать.

Тем не менее, я заставила его ждать довольно долго.

– Руар прошел в своей жизни много миль, – говаривала Бриккен. – Пусть теперь сидит, где сел, раз ему так нравится.

Я тоже хотела того же самого. Она часто смотрела на него через кухонное окно. Ее одежда и волосы пропахли запахом жареной колбасы, когда она проходила мимо меня к плите. Ее время тоже не пощадило, согнув ей спину, словно ноша оказалась тяжела для ее тела. Когда она говорила о Руаре, голова ее становилась такой тяжелой, что глаза смотрели в пол.

Руар вырос с Унни, привык работать наравне с ней. Его уже один раз бросила женщина – прежде чем он встретил у дороги Бриккен и починил ей велосипед. Ту женщину звали Ирма. Полгода он копил деньги на съемную комнату и кровать, а она его бросила. Дура. В тот раз он отправился в странствование на год, как говорила Бриккен. Помню, как как-то спросила его об этом странствии – мне всегда казалось, что это звучит очень грустно. Руар только рассмеялся.

– Скорее, я подумал, что стоять на месте – это все равно, что отступить. Самое странное, знаешь ли, что ноги мои ушли далеко, но пришел я все к тому же месту. Пройдя сотни миль, я понял, что надо поддерживать равновесие головой, а не ногами, чтобы стоять устойчиво.

Равновесие – при помощи головы или ног – осталось в прошлом. Постепенно Руар высох, одежда на нем болталась. Паузы между словами становились все длиннее. С сомнением открывал глаза после дневного сна, тяжело дышал. Я давно поняла, что отмеренное ему время истекает, но желание жить – мощная сила, вероятно, самая мощная в человеке. Я хотела, чтобы он жил дальше, вернулся и поддержал меня. Но если это не получится? Ему скоро восемьдесят, а я скорее ближе к ста, чем к нулю. Разглядывала его пальцы, когда он судорожно вцеплялся в ложку, поднося ее ко рту. Вялая серая кожа с голубыми прожилками. Старческие пятна и узловатые пальцы. Старая рука стареющего мужчины. И все же она принадлежала ему.

Из-под ногтей Руара исчезли черные полосы. Теперь руки лежали на коленях – без инструментов, без работы. Брюки болтались, становясь с каждым днем все шире. Подтяжки и ремень несли все большую ответственность за то, чтобы поддерживать их. Под узкой грудью выпятился живот. Плечи сузились настолько, что рукава рубашек приходилось прихватывать эластичными держателями и заправлять низ в трусы.

В его голове вместе с воспоминаниями поселилась забывчивость. Забывчивость все больше побеждала. Летней ночью он вставал, чтобы впустить кошку, которая перестала мяукать четверть века назад – ту заносчивую кошку, которую я приструнила. Выставлял еду и звал ее шепотом в темноте. Тихо, чтобы не будить нас. Иногда начинал варить кофе или ставил на плиту кастрюлю с водой посреди ночи и забывал выключить плиту. В другой раз сердился, что ему не удается эту плиту включить. Блуждая в мире своих воспоминаний, он брел по лесу к охотничьей башне или уходил куда-то по проселочным дорогам, умудрялся заблудиться, хотя знал эти места с детства. Не раз он выходил за почтой, оставив дверь открытой, вместо этого заворачивал за угол и часами бродил без всякого плана между каменной изгородью и спиленной ивой. Случалось, что он уходил в Рэвбакку в одних тапочках, и его приводили домой встревоженные соседи.

Я уже попрощалась с ним, хотя он все еще был жив, но мне хотелось дождаться. Похоже, и Бриккен заметила, что они отдаляются друг от друга, и тоже начала потихоньку усыхать. Скоро от него осталась лишь тень. Говорил редко, в основном сидел молча, глядя в пустоту – тощий, морщинистый, с запахом камфары и карамелек.

Исчезло все то прекрасное спокойствие, на которое я опиралась. Совершенно чужой человек – словно ржавый рыболовный крючок на кресле Руара. Синеватые пальцы, костлявые и скрюченные, словно деревья на ветру. Однажды я увидела его в прихожей – он стоял, безвольно опустив руки. Бледный и бескровный. Лицо почти неуловимо изменило очертания. Щеки ввалились, появились новые выпуклости – как на мебели, стоявшей во дворе под дождем. От него пахло пoтом – когда-то я любила этот запах, но теперь все стало не так, как прежде.

– Я забываю, Кoра, – произнес он, и слова прозвучали, как едва слышный крик. – Остановить это невозможно. Забывчивость была бы милосердна, если бы позволила мне забыть о том, что я забыл. Вместо этого мне приходится мучительно бродить в темноте, ища забытое.

Я не хотела.

– Так чего ты хочешь от меня?!

Он услышал эти вырвашиеся у меня слова, схватил меня за руку своими холодными костлявыми пальцами, крепко прижал меня к себе. Рука у него была по-прежнему сильная, хотя и худая. Он устремил на меня свой взгляд.