Голод

– Никто из нас не будет жить вечно, – произнес он. – Так сказала моя мать.

Унни. Она ушла в тот день, который выбрала сама. Почему ей это удалось, когда я не…

Дай мне уйти отсюда!

Моя рука, вспотевшая от страха, лежала в его холодной ладони. Он крепко держал меня – вырваться я не могла.

– Я могу жить с печатью смерти на лбу – все мы ею помечены. Но скоро я забуду самого себя! Я зажмуриваю глаза и заглядываю внутрь, но ничего не помню! Ты поможешь мне, Кора, когда станет совсем плохо? Бриккен начинает стареть, она не в силах взять это на себя. Скажи, что ты поможешь мне, Кора!

Эта проклятая ваза с каштанами в соседней комнате, один за другим я складывала их там, эти бессмысленные противоречия, ни слишком много, ни слишком мало. Теперь еще одно. Скоро ваза переполнится. Овчарка хотела разинуть свою пасть, но я жестом велела ей лежать неподвижно. Он попросил меня, а не Бриккен. Острые когти, выпущенные, чтобы разорвать, втянулись обратно. Я кивнула Руару.

– Помогу. Когда день настанет, я тебе помогу.

Пообещав, я получила назад свою руку, поежилась под кофтой, принялась согревать пальцы о бедро.

«Я забываю, Кора», – сказал он. Не сказал «Я забываю тебя». Я утешала себя: для того, чтобы любить, память не нужна.

Время упаковало его в вату. Долгими часами он сидел в кухне под звуки радио и запахи еды. Случалось, что он уходил к перекошенной охотничьей вышке и отсутствовал несколько часов, но у него не хватало больше сил вырывать ветки и мелкий кустарник, и все реже он брал с собой ружье. Я следила за ним издалека. Большинство дней он проводил на качелях в саду. Они укачивали его, как будто он сидел в невижимом кресле-качалке. Я все опасалась, что он упадет, но такого с ним никогда не случалось, он просто уходил в себя. И все же именно рядом с ним садились на землю патлатые Бу и Крикун-Оке, пока жили дома. Если повезет, Руар обращал на них внимание и рассказывал истории о давних временах, которые для него были живыми и современными. Однажды он вспомнил и рассказал им про золотое кольцо с норвежской надписью, и тогда Бу вспомнил и попросил меня поискать. Но у меня были дела поважнее. В другой день Руар спросил меня про голубые таблетки в сейфе для оружия. Я вонзила ногти в ладони и почувствовала, как он съеживается, уменьшается и удаляется от меня.

– Туне Амалия умерла, – произнес он однажды за завтраком. – Я часто стою у ее могилы. Возможно, время и лечит все раны, но моя скорбь по этой девочке преследует меня всю жизнь.

Тут Бриккен разрыдалась.

Животные никого не зовут на поминки. Когда настает их час, они уединяются, находят укромное место среди елей, чтобы спокойно умереть. Руара уже нет. Глядя на Бриккен и на августовское небо, розовеющее за окном, я вспоминаю, как на прошлой неделе пошла искать его у охотничьей вышки, а она смотрела мне вслед, стоя у забора. Как раз перед тем, как я скрылась в лесу, наши глаза встретились – буквально на секунду.

Мертвые говорят – так, по крайней мере, утверждает телевидение. Но как раз говорить они не могут. Так я подумала тогда и, неся на плечах эти слова, скрылась за деревьями.

Унни Звезда скатилась

Однажды, когда я ходила собирать колпаки и маслята на нашем тайном грибном месте, вы оба стояли в кухне, когда я вернулась. Я уже достигла того возраста, когда стала серединка-наполовинку – не прямая и не сгорбленная, волосы – перец с солью. Это было в тот день, когда в Европе наступил мир.

– Я взяла ведро яблок животным в лесу, – сказала девушка.

Я увидела яблоню у нее за спиной, но ничего не сказала. Только улыбнулась и кивнула. Ты выглядел таким счастливым, Руар, а она стеснялась. На шее у тебя набухли жилы, когда ты смеялся. Девушку звали Бриккен. Она заставила тебя перестать тосковать и странствовать. Ты нашел ее у дороги на сломанном велосипеде с мальчиком за руку. Счастливый круглолицый мальчуган, зубки как остренькие жемчужины – немного похож на тебя, каким я тебя помнила давным-давно. Малыш Эмиль. Ты взялся за руль ее велосипеда и прикатил его к нам. Когда ты починил велосипед, вы зашли ко мне.

Еще один удар сердца – и она поселилась у нас. Я увидела это по тебе, когда ты погладил меня по щеке, прежде чем пойти провожать ее до дому. Стоя на поляне, я смотрела вам вслед, когда вы свернули в сторону одной из деревень, шагая за руку навстречу комарам и летней ночи. Волосы стекали текли по ее плечам, как вода Тронхеймского фъорда. В кухне остался запах маленького ребенка, я ощутила его, снова вернувшись в дом и забравшись под одеяло. Он повис в неподвижном воздухе, смешиваясь со знакомыми запахами смолы и готовки.

Когда появилась Бриккен, жизнь в третий раз началась заново. Ты перестал странствовать, нашел себе работу в лесу и подработку на заводе в Бергвике. Повернувшись спиной к ветру и дорожной пыли, ты вернулся к василькам, растущим среди ржи. Часто она шла рядом с тобой, когда ты приходил ко мне, я ощущала радость в ваших шагах, когда вы шли рядом по дороге. Солнце просвечивало сквозь ее волосы, как сквозь ветки в лесу. Когда вы приходили ко мне, я могла подолгу стоять и любоваться на нее. Заботливые глаза, завивающиеся локоны на лбу, такая милая и домашняя. И наверняка она единственная девушка в Хельсингланде с такими красивыми веснушками – они были рассыпаны по ее лицу, как счастливые знаки, что она приживется у нас. Ее малыш полюбил меня, я научила его находить в лесу лисички и вырезать из ивы дудочки. Он полюбит лес и найдет себе работу в лесу, в этом я совершенно уверена. Когда мы с малышом Эмилем возвращались из леса, набрав грибов и ягод, Бриккен обычно ждала нас с целым противнем булочек. Запах свежей выпечки ощущался, едва мы выходили из леса на нашу полянку. Я заметила, что она экономит сахар, и подумала: хорошо будет, если она станет твоей. Не все золото, что блестит, но надо иметь запасы, чтобы не пропасть. Пусть потом хозяйничает здесь – если она уже сейчас воспринимает Уютный уголок как свой дом, то я очень рада. Свет в ее глазах и блеск в твоих. За окнами раздавалось стрекотание, сырость в воздухе несла запахи леса.

«Сороки строят себе дом на дереве у меня за окном, – подумала я. – Прямо над той веткой, где много лет назад я повесила ваши качели. Каждый вечер между половиной пятого и половиной шестого они прилетают с новыми веточками».

Спокойствие ощущалось, как мягкое одеяло, в которое можно было завернуться.

– Столько миль он прошел за свою жизнь, – говорила Бриккен. – Я хочу, чтобы это странствие стало последним – то, когда он взял за руль мой велосипед и привел нас с Эмилем к тебе домой.

Я кивнула, видя, что она говорит не столько со мной, сколько сама с собой.

– Эмиль сидел на сложенном одеяле в ящике на багажнике, – продолжала она. – А на руль я привязала цветочный горошок, чтобы он упирался в переднее колесо и заставлял пустые камеры сопротивляться, когда я пыталась толкать велосипед вперед. Велосипед заносило то вправо, то в влево, у меня руки разболелись от усилий, когда я пыталась его удержать. Уже третью неделю я возила домой продукты на велосипеде со спущенными камерами, и мне еще немало оставалось пройти, когда мне встретился Руар.

Я взяла ее руки в свои. Вместе мы смотрели через окно кухни на тебя, рубящего дрова. Я кивнула.

– Он бегал по свету, как бездомный котенок, – проговорила я. – Но теперь мой сын дома, и ты тоже. У нас тут небогато, но что еще человеку нужно, кроме тепла, куска хлеба и воздуха, которым можно свободно дышать?

Воздух в доме пропах пшеницей и свежесваренным кофе, когда облака закрывали солнце, и капли дождя начинали стучать по оконным стеклам. Мягкий свет, дождливое небо. Негромкие разговоры сплетали пути и судьбы людей с запахом свежемолотых кофейных зерен. Как когда-то Армуд, Бриккен наполняла пространство историями. Она выпускала их наружу под абажуром кухонной лапмы, неспешно нарисованные судьбы вставали перед нами, пока остывала плита. Я тоже рассказывала – об Армуде и о Тронхейме, о холодных зимах, которые всегда побеждала оттепель. Хотя некоторые истории я держала при себе.