Голос ангельских труб

– Скучаю, – вздохнула Лиля. – Саша… он совсем не такой, как другие.

– Конечно, не такой. А что хорошего? Переколошматил тебе жизнь, теперь уедет. А у тебя только воспоминания.

– Хоть воспоминания… Понимаешь, в нем мужик чувствуется. Сильный, знает, чего хочет.

– От таких всегда головная боль. Забыла фингал под глазом? Как я понимаю, тебе назад теперь ходу нет. Ну и хорошо, будешь у Эдика работать, он неплохой мужик. И мне веселее. Пока три раза в неделю, а если пойдет, то и каждый день. Тут всегда праздник, люди на отдыхе.

– Спасибо тебе, – сказала Лиля.

– Эдик – гей, его бабы не интересуют, – объяснила Мила. – Считай, повезло. Такой хозяин – большое преимущество в нашей профессии.

– Спасибо, – повторила Лиля, вздыхая.

– На здоровье. Я рада, что ты приехала. Я тут уже… сама знаешь.

– А домой не хочешь?

– Что я, дура? – вскрикнула Мила. – Да я иногда ночью просыпаюсь, думаю, Боже, какое счастье, что я в Америке! Как вспомню, что там было, эти убийства… Соседа убили в подъезде, кому-то задолжал. А один повесился – на счетчик поставили, боялся за семью. Беспредел! А как родное государство нас кинуло! У меня были там какие-то копейки, собирала на квартиру – и то не постеснялись, грабанули! Нет, туда я не вернусь! У нас людей ненавидят.

– А здесь?

– Здесь нормально. Петькина мать – моя лучшая подружка. Кэтрин. Живет рядом, иногда навещает. Редко, не нависает. Очень занята. Радуется жизни, тут у них свой клуб, старички собираются, то в Нью-Йорк, то в Лас-Вегас, то на дискотеки. Не то, что наши, беззащитные и затюканные. Я сначала ожидала подвоха: ну, сейчас, думаю, начнет – то пыль увидела, то чашка немытая, то у Петьки вид голодный. Мне первая свекровь спуску не давала, мы тогда вместе жили. Общественный идиотизм на семейном уровне. Ничуть не бывало. За неделю до визита звонит. Говорит, приеду в следующее воскресенье на чай. В пять. Можно? Я с бойфрендом. Приезжают. Она в коротком платьюшке с блестками, спина открыта. Никаких комплексов. Бойфренд в шортах, сам лет восьмидесяти. Здоровый, загорелый, клацает фарфоровой челюстью, хоть сейчас на выставку. Тоже без комплексов. Сидят ровно час, треп ни о чем: как там бизнес, соседи, друзья, прекрасно выглядишь, Мила, каким кремом пользуешься?

И, главное, не лезет в наши дела, не зудит, не требует отчета, не шарит по шкафам, не ревнует к сыночку. Бойфренд всякие шуточки дурацкие рассказывает, прикалывается, хватает ее за коленки – оба хохочут, а мне плакать хочется – почему мы не такие? Почему эти построили себе жизнь, какая им нравится? Почему у нас вечно свой путь? До каких пор?

И всегда какой-нибудь пустячок подарит, копеечный – то цепочку серебряную, то шарфик, то крем от загара, а после приема непременно открытку пришлет – мол, спасибо за доставленное удовольствие. Называется «thank you note» – благодарственная записка по-нашему. И ты хочешь, чтобы я вернулась? – Она выразительно смотрит на Лилю.

– А я подыхаю, хочу домой, – отвечает печально Лиля.

– Знаешь, я тоже, – вздыхает Мила и машет рукой. – Это не моя страна. И никогда не станет моей. Мы другие, черт бы нас подрал! Давай, Лиль, за родину, которую не выбирают!

Она разливает вино, они чокаются. Лиля почти не пьет, Мила выпивает залпом.

– Все равно, наш народ добрее, отзывчивее, – говорит Лиля.

– Точно! – подхватывает Мила. – Со своей слюнявой любовью к убогим и несчастным, на словах. Да я в этой проклятой Америке за все мои одиннадцать лет котенка беспризорного не видела, а у нас дети на улице, на все готовы за кусок хлеба. Суки они, эти америкосы! И никогда я не пойму, почему они усыновляют больных детей. Калек, со СПИДом. Почему? Нормальные люди от них как от чумы шарахаются, а отмороженные америкосы берут, возятся с ними, ставят на ноги…

– И убивают, я читала в газете!

– Уроды везде встречаются. А я бы всех детей с улицы собрала и сюда! Только кому это на фиг надо… Во все лезут, во все вмешиваются. Войну в Ираке начинали больше десяти лет назад, как сейчас помню! В марте, а в июне планировали вывод войск. Блицкриг. Я одному говорю, был у меня до Петьки. Говорю, Ник, только не надо лапшу вешать: демократия, народ, бла-бла-бла… Скажите честно, что нефть нужна. Только на эти бабки можно всю нефть скупить на сто лет вперед. А этот гордый сын американского народа мне отвечает, ты не права, Мила, мы стоим на страже демократии, мы за демократические ценности. И, главное, сам верит! Он верит, что они имеют право всюду лезть, что у них миссия! Он верит своему правительству… Ведь вся Америка была «за». Я сцепилась с одним таксистом, говорю, а не жалко, что ваши парни там гибнут, а этот придурок так важно – демократия требует жертв! Кучка каких-то профессоров выступила в прессе, назвала Буша фашистом, так редактор тут же слетел с должности. Свобода прессы, тошнит просто. Верят! Буш, конечно, идиот и псих, но наше дело правое! Совки протаскивали социализм, эти – демократические ценнности. Мы с Ником часто спорили о политике, Петька в этом деле ноль. Ник говорил: Мила, надо верить! В победу демократических ценностей, в светлое будущее, в президента, и, вообще: Боже, благослови Америку, последний оплот демократии на планете!

* * *

– Привет, Волков! – обрадовался Заказчик. – Куда ты пропал? Я тут уже волнуюсь, набирал тебя несколько раз. Ну что?

– Я виделся с этой женщиной, – доложил Шибаев. – Пока ничего. Так получилось.

– Ты в порядке?

– В порядке.

– А женщина?

– Тоже в порядке, – Александр хмыкнул – Заказчик, как и Грег, предполагал худшее. Неужели он, Шибаев, производит впечатление убийцы и головореза?

– И что? – помолчав, спросил Заказчик.

– Знающие люди посоветовали мне купить информацию. – Это прозвучало шуткой.

– Купи, – сразу согласился Заказчик. – Сколько?

– Не знаю, – ответил он. – Будем торговаться. – Разговор получался какой-то несерьезный.

– Ну… а вообще как?

– Я его найду, – пообещал Шибаев. – Мне нужно еще немного времени.

– Времени много, – ответил неопределенно Заказчик. – У тебя действительно все в порядке?

– Все просто отлично, – подтвердил Шибаев.

– Ну-ну, – произнес Заказчик. – Береги здоровье, Волков. И звони, не забывай. Деньги нужны?

– Пока нет.

– Тогда бывай. Удачи!

Шибаев задремал. Спал он чутко, прислушиваясь «глубинами» сознания к редким шумам на улице, шорохам и стукам большого улья, тесно населенного людьми.

Он проснулся, как будто его толкнули. Неподвижная Суламифь сидела на краю дивана, смотрела на него. Он не шевелился, притворяясь, что спит, не зная, как вести себя.

– Я не разбудила тебя? – спросила она.

– Я не спал, – соврал Шибаев.

Суламифь протянула руку и погладила его по лицу:

– Больно?

– Уже нет. – Он легко сжал ее пальцы, поднес к губам.

Она наклонилась, и Шибаев ощутил ее теплое дыхание на своем лице. Он отодвинулся в глубь дивана, давая ей место, и она прилегла рядом.

Шибаев чувствовал себя глупо – горячая Суламифь привалилась к нему, его сердце колотилось, как паровой молот, а он медлил, что-то сдерживало его…

Суламифь привстала на локте и прижалась губами к его губам. Она оперлась на Шибаева ладонью другой руки, и он вздрогнул от боли.

– Больно? – испугалась она, убирая руку.

– Нет, – выдохнул он. – Хорошо.

Волосы Суламифи пахли знакомыми терпкими духами.

– Больно? – спросила она, приникая губами к его груди. Целовала невесомо и спрашивала: – Больно? А здесь?

– Нет, – отвечал он. – Уже не больно.

– Теперь все заживет, – шептала она между поцелуями.

Ее волосы щекотали его, он запустил пальцы в тугие завитки, с силой сжал, Суламифь запрокинула голову, подчиняясь его руке. Ее губы были мягкими и податливыми.