Голоса потерянных друзей

Наконец я сдаюсь и только время от времени — раз в пять минут! — бросаю взгляд на часы, мысленно умоляя время ускориться. Когда наконец звенит последний звонок, меня переполняет ликование. Радость омрачает только тот факт, что Ладжуна не явилась на четвертый урок. В начале недели она вновь начала ходить на занятия, но спустя три дня снова исчезла.

Размышляя об этом, я выравниваю ряды парт, прислушиваюсь к шуму школьных автобусов, проносящихся мимо, и с нетерпением жду окончания рабочего дня.

Когда заветный час наступает, я выскакиваю за дверь со скоростью гепарда, бросившегося за добычей.

И только когда я наконец отправляюсь к заветному дому, вся моя затея начинает казаться подозрительной. Почему Натан Госсетт так легко расстался с ключом? «Никаких списков книг слать не надо. Мне все равно. Не хочу ничего об этом знать. Мне ничего не нужно».

Неужели ему действительно все равно? Неужели он и впрямь совсем равнодушен к истории этого дома? К своей истории?

А я? Можно ли сказать, что я поступила бесчестно, воспользовавшись этим преимуществом?

Я знаю, откуда во мне это чувство вины, которое с каждой минутой только крепнет. Уж кому как не мне понимать, что такое проблемы и разобщенность в семье. Что такое непримиримые противоречия, раны, обиды, разные взгляды на жизнь, которые не дают противоборствующим сторонам прийти к компромиссу. У меня есть единокровные сестры, с которыми я, считай, ни разу не встречалась, мать, с которой мы вот уже десять лет не видимся — и, наверное, не увидимся уже никогда, — и которую я никак не могу простить за то, что она сделала, на что меня толкнула.

Может, я пробудила в Натане Госсетте таких же призраков прошлого, что мучают меня саму, и воспользовалась моментом?

Вопрос хороший, но он не помешает мне подняться на крыльцо поместья Госвуд-Гроув и отыскать замок, к которому подойдет мой ключ. Я твержу себе, что мне нет никакого дела до того, что фраза Натана «Берите все, что пожелаете» — словно пушечное ядро, летящее над семейным полем боя. Лучше всего отдать эти книги тем, кому они и впрямь нужны, — там им и место.

Замки на нескольких дверях оказались современными, и ключ к ним не подошел. В доме, похоже, жило несколько поколений, и каждое из них подновляло его на свой лад: кто окошко поменял, кто дверной замок, кто добавил несколько кондиционеров, которые, хоть и изрядно постарели, по-прежнему гудели позади дома, как будто в нем до сих пор кто-то жил. Да и кухню явно сделали намного позже. Наверное, поэтому она находилась во дворе, чуть поодаль, чтобы жар и шум не тревожили жильцов и чтобы главное здание не загорелось. Потом, похоже, дом обзавелся пристройкой, в которую ведут две двери. В окно видно, что через одну из них можно попасть в кладовку, а через вторую, что расположена левее, — на саму кухню. Шестеренки в узорчатом латунном замке вращаются легко, точно его открывали только вчера. Слои пыли и краски вместе с завитком плюща, вытянувшимся вдоль двери, мешают ей свободно распахнуться. Веточка скользит по моей шее, и я, вздрогнув от неожиданности, опрометью бросаюсь внутрь и застываю на мгновенье, не решаясь прикрыть за собой дверь.

В доме душно, тихо и жарко, несмотря на мерный гул кондиционеров. Даже подумать страшно, какой это, должно быть, труд — поддерживать прохладу на такой огромной площади, где к тому же большое количество окон от пола до потолка и покосившихся дверей, напоминающих стариков, прильнувших к стене, чтобы немного отдохнуть.

Я пересекаю кухню, оборудованную по последней моде пятидесятых-шестидесятых годов. Красные приборы отличаются стильными изгибами, а панели и датчики словно позаимствованы с космического корабля! Черно-белая плитка только усиливает ощущение, будто я забралась в какую-то диковинную машину времени. При этом на кухне царит порядок. Почти все шкафчики за стеклянными дверцами пустуют. Кое-где еще можно увидеть салатницу или стопку меламиновых тарелок, а то и супницу с отломанной ручкой. В комнате дворецкого, расположенной по соседству, похожая обстановка, разве что обставлена она старинной мебелью, вздувшееся и растрескавшееся покрытие которой наглядно свидетельствует, что гарнитур вполне может быть ровесником самому дому. Весь изысканный фарфор и столовое серебро, от которого, похоже, когда-то ломились полки, исчезли. Выдвинутые ящики для приборов пусты. За дверцами шкафчиков, забранных узорчатым стеклом, пылятся остатки былой роскоши. Так мог бы выглядеть дом состоятельной дамы, чьи внуки после ее смерти уже поделили все наследство и вот-вот продадут поместье.

Я чувствую себя чуть ли не вуайеристкой, когда брожу по дому. В столовой стоит внушительных размеров стол со стульями из красного дерева, сиденья обиты зеленым бархатом. Со стен на меня смотрят написанные маслом и заключенные в массивные рамы портреты обитателей этого дома, принадлежащих к разным поколениям. Дамы в пышных нарядах, туго затянутые в корсеты. Господа в камзолах и при тростях с золотыми набалдашниками, рядом их охотничьи псы. Маленькая девчушка в кружевном платьице — такие были в моде на рубеже прошлого и позапрошлого веков.

Соседняя комната обставлена немного современнее: диван, бордовые кресла с подголовниками, телевизор, встроенный в деревянную панель с динамиками. Представители последующих поколений Госсеттов взирают на меня с портретов на стенах и фотографий в рамках, расставленных на телевизоре. Останавливаюсь у тройной рамки, в которую заключены снимки судейских сыновей, и разглядываю их. Под каждой фотографией висят дипломы: Уилл и Мэнфорд — выпускники факультета бизнеса Университета Райса, а младший, Стерлинг, окончил сельскохозяйственный колледж при Университете штата Луизиана. С первого взгляда понятно, что это и есть отец Натана — сходство между ними поразительное.

В голове тут же вспыхивает непрошеная мысль: «Неужели Натану и впрямь не нужны эти снимки? А как же память о безвременно почившем отце?» На снимке Стерлинг Госсетт, судя по всему, немногим старше Натана. И если я правильно понимаю, запечатлен он незадолго до своей кончины.

Все это наводит на печальные мысли, и чтобы от них отвлечься, я продолжаю свое путешествие по комнате. Благодаря многочисленным вылазкам сюда, во время которых я заглядывала в окна библиотеки, планировка дома мне уже знакома. И все равно: стоит мне переступить порог библиотеки, как у меня захватывает дух.

Зал великолепен и, кажется, нисколько не изменился за время своего существования. Если не считать появившихся здесь электрических ламп, выключателей, россыпи розеток и огромного бильярдного стола, который скорее всего значительно моложе самого дома, — в остальном все здесь осталось как прежде. Проходя мимо стола, я скольжу рукой по его кожаному чехлу и натыкаюсь на одну из бесчисленных книг в мягкой обложке. У судьи была до того обширная библиотека, что книги захватили все пространство — как захватывает стены вездесущий плющ. Они повсюду: под массивным письменным столом, на полу, на бильярдном столе, на полках.

Я упиваюсь этим видом, гляжу на него, зачарованная, любуюсь кожей, бумагой, золотым тиснением, чернилами, шрифтом.

И вот уже все прежние заботы позабыты, а я уношусь в мир грез. Погружаюсь в него так глубоко, что совсем не замечаю бега времени и прихожу в себя лишь тогда, когда понимаю: я в доме не одна.

Глава одиннадцатая

Ханни Госсетт. Луизиана, 1875

Река нехотя выпускает меня из своих объятий, и я с трудом выползаю на песок, откашливая воду и все, что только скопилось в легких. Плавать я умею, да и за борт меня вышвырнули совсем недалеко от берега, но стихия решила показать норов. Волны, которые оставляло за собой судно, подхватили меня и потащили на глубину. Высвободиться оказалось не так просто. А уже рядом с берегом я вдруг различила, как где-то совсем близко скользит по илу аллигатор. Пришлось поднажать и на четвереньках проползти по дну последние несколько метров.

Я снова откашливаю воду и чувствую во рту привкус крови. Касаюсь шеи — и не обнаруживаю кожаного шнурка.

Он пропал! А вместе с ним и бабушкины бусины!

Не в силах унять дрожь в ногах, я поднимаюсь и, пошатываясь, делаю несколько шагов, выискивая бусины на земле. Задираю рубашку, ищу под ней. Ридикюль мисси, спрятанный под мокрыми брюками, соскальзывает ниже, а бусин нет как нет.

Мне хочется кричать, осыпать реку отборной бранью, но я лишь падаю на четвереньки и выкашливаю остатки воды.