Гомер

правильно – «ненавистный»).

Характерен для ионийского эпоса не только самый образ Одиссея, но и его история

в пределах этого эпоса. В настоящее время можно считать установленным, что Одиссей

первоначально не имел никакого отношения к троянскому циклу. Сказание о нем было

только аналогией авантюрно-сказочной мифологии аргонавтов, состоя из двух мировых

сказочных мотивов – путешествия в страну чудес и возвращения мужа (Radermacher).

Здесь еще не было ни верной супруги, ни горячей [250] любви к родине, ни гнева богов,

которым в «Одиссее» мотивируются его блуждания и страдания.

Ионийский гений, конечно, не мог удовольствоваться таким сказочным и чисто

приключенческим примитивом. Он внес сюда глубокую и захватывающую идею

возвращения на родину и любви к родине, и этот мотив сразу преобразил первоначальный

сказочно-авантюрный примитив и сделал его произведением развитого гуманизма и

высокой морали. В таком виде сказание об Одиссее и было включено в троянский цикл,

где его ожидали еще дальнейшие изменения. Здесь оно сразу оказалось возвращением

Одиссея из-под Трои аналогичным возвращению других героев (Агамемнона, Менелая),

хотя и значительно превосходящим их по своей глубине чувства и моральной

настроенности. Это включение Одиссея в число троянских героев повлекло за собой и

внесение в троянскую мифологию различных подвигов Одиссея, вопреки его

первоначальному совершенно невоинственному характеру. Конечно, главное место в

«Илиаде», где прославляется Одиссей на войне, – это X песнь, может быть, специально

созданная для его прославления. Правда, он в «Илиаде» храбро сражается и даже получает

ранение, но все-таки (Ил., VIII, 92 сл.) Диомед пытается удержать его от бегства и укоряет

в трусости. Об его [251] товарищах по возвращению, Антифонте (Од., II, 18 сл.),

Эльпеноре (X, 552, XI, 51 сл.), Перимедесе (XI, 23, XII, 195) в «Илиаде» нет никакого

упоминания, а об его товарище Левке (Ил., IV, 491) ничего не знает «Одиссея». Это

верный признак того, что военные подвиги Одиссея внесены были в эпос лишь

впоследствии. Точно так же «Илиада» ничего не знает об его знаменитом луке, который

появляется в «Одиссее» только в связи с убийством женихов, хотя прекрасное владение им

Одиссея подготовлено (см. Од.. VIII, 215 сл.); история же этого лука, специально

рассказанная в «Одиссее» (XXI, 11 сл.), является некоторой мотивировкой для введения

его в поэму и потому свидетельствует о новизне этого мотива в эпосе. Наконец, только в

развитом ионийстве мог возникнуть мотив участия Одиссея во взятии Трои, а именно

мотив придуманного им деревянного коня (поскольку его участие в военных делах

вообще могло сводиться только на хитрость и политику). По-видимому, только в связи с

мотивом «коня» и мог ему придаваться совершенно неподходящий для него Ахиллов

эпитет «градорушитель» (ptoliporthos), потому что единственный город, который он

«разрушил», – была Троя. Только в отношении Трои он и получает этот эпитет, судя по

«Одиссее» (I, 2, и XXII, 230). Эпитет этот встречается не только в «Одиссее» (например,

VIII, 3, XIV, 447, XXII, 283 и XXIV, 119), но и в «Илиаде», где мы его находим (и это очень

показательно) в самых поздних частях поэмы (II, 278, X, 363). He чем иным, как

стремлением возвеличить Одиссея, продиктовано и включение в «Одиссею» всей

Телемахиды, причем сказания о путешествиях Телемаха тоже возникают только в конце

эпического периода. Если возвратиться к непосредственной характеристике Одиссея, то

необходимо сказать, что ее традиционный вид совершенно не соответствует остроте и

напряженности жизненной практики Одиссея. – Говорят, что он хитер. Но это не просто

хитрость. Это какое-то упоение хитростью, какая-то фантастика хитрости. То он

выбирается из пещеры под брюхом барана, схватившись за его шерсть, и тем обманывает

бдительность слепого Полифема. То он опаивает этого циклопа и людоеда и выкалывает у

него единственный глаз. То он проскакивает мимо сирен, где никто никогда не проезжал

живым и здоровым, то он пробирается в собственный дворец и путем методической

хитрости им овладевает. Он сам говорит о своей тонкой хитрости (Од., IX, 414); да и

Полифем догадался, что его погубила не сила, но хитрость Одиссея (408). Одиссей –

сплошное приключение, сплошная авантюра, сплошная изворотливость. Его хитрость

доведена до фантастического упоения. Он лжет даже тогда, когда в этом нет никакой

надобности, за что, впрочем, покровительствующая ему Афина Паллада его хвалит (XIII,

291-295):

Был бы весьма вороват и лукав, кто с тобой состязаться

Мог бы в хитростях всяких; то было бы трудно и богу.

Вечно все тот же: хитрец, ненасытный в коварствах! Ужели, [252]

Даже в родной очутившись земле, прекратить ты не можешь

Лживых речей и обманов, любимых тобою сызмальства?

Точно так же его знаменитые страдания нельзя понимать как обычный эпический

трафарет или шаблон. Страдания эти разрисованы у Гомера выше всякой меры. Не говоря

уже о 20-летнем отсутствии из дому, Одиссей не раз оставался один среди безбрежного

моря, хватаясь за куски разбитого корабля и испытывая нечеловеческое напряжение сил в

течение нескольких дней (ср., например, описание бури). Он сам про себя говорит, что его

сердце никогда не смущалось перед лицом смерти. Правда, в то же самое время, хотя он и