Гомер

о невозможности этого убийства.

Имеются указания также и на словесные прорицания, т. е. на т. н. мантику или

оракулы. В «Илиаде» (VI, 438 сл.) Андромаха предполагает в разговоре с Гектором, что

ахейцы наступают по чьему-то предсказанию. В «Одиссее» (III, 214 сл.) Нестор тоже

предполагает о прорицании богов для преследования Телемаха женихами; то же самое

Одиссей говорит Телемаху в XVI песни (95 сл.); Евмей говорит Одиссею (XIV, 89 сл.), что

какой-то божественный голос сообщил женихам о гибели Одиссея. Преследователям

Телемаха (XVI, 356 сл.), возможно, боги внушили вернуться обратно. [273]

Однако уже и в некоторых из приведенных текстов мысль поэта двоится: Андромаха

считает не только возможным божественное внушение в наступлении ахейцев, но и их

собственный почин в этом. Нестор, кроме веления богов, предполагает также возможность

добровольной уступки Телемаха женихам; преследователи Телемаха тоже, возможно, сами

добровольно прекратили преследование.

Но у Гомера нас удивляет и прямое непонимание божественных знамений и их

противоречие с самой божественной волей. В «Илиаде» (XII, 200-229) Зевс посылает

страшное знаменье, препятствующее троянцам переходить через ров (орел выпускает из

своих когтей в лагерь троянцев огромную окровавленную змею); но, как видно из 252-255

стихов, Зевс этим знаменьем хотел только поддержать дух троянцев. Наоборот, в XIII

песни (821-823) Зевс посылает ахейцам благоприятное знамение (орел, парящий справа), а

Гектор понимает его (828 сл.) как знаменье для ахейцев неблагоприятное. Известное

знаменье в Авлиде (поглощение драконом девяти воробьев и последующее превращение

его Зевсом в камень), истолкованное Калхасом как свидетельство будущей победы ахейцев

над троянами, вызывает (Ил., 299 сл.) большое сомнение у Одиссея, который предлагает

еще некоторое время проверять это предсказание, хотя оно было сделано уже девять лет

назад.

Наконец, у Гомера имеются прямые скептические выпады против знамений и

оракулов. В «Илиаде» (II, 858-861) мы находим ехидное замечание о том, что троянский

птицегадатель Энном погиб в бою, несмотря на все свое птицегадание. Толкователь снов

Евридамант (II, 148-151) не сумел разгадать вещих снов двух своих собственных сыновей

перед их гибелью. В «Одиссее» (I, 414-417) Телемах не желает внимать прорицаниям

гадателей, созываемым его матерью Пенелопой. Во II песни (177-186) один из женихов

Евримах рекомендует гадателю, предвещающему возвращение Одиссея, погадать лучше

дома своим детям, потому что мало ли разных птиц летает под солнцем и нужно ли всем

им верить; кроме того, гадателя упрекает он в подкупе и желает его гибели. Предсказателю

Феоклимену, несмотря на его страшное и притом правдивое видение (XX, 350-370),

женихи отвечают наглым хохотом и собираются выгнать его ночью на улицу. Приам (Ил.,

XXII, 220-225) считает, что он отправился бы к Ахиллу даже в том случае, если бы сделать

это ему запретил какой-нибудь птицегадатель. Наконец, нужно привести то знаменитое

место из XII песни (235-243), где Гектор, несмотря ни на какие указания птиц,

высказывает общее и совершенно независимое суждение: «Знаменье лучшее всех – лишь

одно: за отчизну сражаться».

г) Магические операции в стиле волшебной сказки. В других местах гомеровских

поэм, правда, очень немногих, идет речь о магических операциях, но уже одним своим

[274] стилем она тоже весьма снижает значение этих операций и сводит их почти только

на любопытную сказку. Нянька Одиссея Евриклея, вспоминая ранение Одиссея в давние

времена, говорит, что кровь тогда уняли у него только путем заговора (Од., XIX, 455-458).

Конечно, самый факт заговора здесь налицо. Но так, как он здесь изображен, он относится

к весьма отдаленному прошлому, еще к детству Одиссея, вложен в уста простодушной

старухи, и упоминание до чрезвычайности кратко. Все это говорит о полной

неактуальности магической операции заговора для тех времен, которые изображены в

«Одиссее». В «Одиссее» (IV, 219-232) рассказывается о тех травах, которые Елена вывезла

из Египта и которые после их примешивания к вину вызывают у выпившего это вино

состояние небывалого блаженства. Стиль этого рассказа тоже свидетельствует о старинной

сказочности мотива и переносит читателя в отдаленный и чудесный Египет, где, по словам

Гомера, все люди вообще из рода Пеона, т. е. все являются врачами и исцелителями. Это

намеренная сказка, вполне сознательно отодвигающая чудотворное действие трав в давно

ушедшую старину. В контексте волшебной сказки Гомер повествует также о лотофагах и о

растении лотос, вкушение которого тоже дает забвение всех забот, забвение родины и

желание навсегда остаться в данной стране и всегда питаться только одним лотосом (IX,

92-99). Нечего и говорить, что вся история с Киркой есть сплошная волшебная сказка,

тоже сочиненная не для реального изображения жизни, но ради забавного рассказа для

слушателей и читателей, любящих всякие чудеса и необычные истории. Прежде всего

Кирка подмешивает в напиток для спутников Одиссея какое-то зелье, дающее им забвенье

родины (X, 234-236). Затем Кирка одним ударом своего жезла превращает спутников

Одиссея в свиней (237-243). Потом Гермес является Одиссею и дает ему чудодейственную

траву «моли» с черным корнем и белыми цветами для противодействия магическим

операциям Кирки (302-306). И трава эта так и действует, как сказал Гермес (316-319). Та

же самая Кирка превращает спутников Одиссея из свиней обратно в людей, тоже при

помощи намазывания их зельем и притом каким-то новым, не тем, которое она подсыпала