Гомер

развитой и ревниво оберегаемой гражданственности. Полис ставится тут выше всего.

Человек вне полиса, внегосударственный, вне-гражданственный здесь вызывает только

сожаление и презрение. Внегражданственные киклопы (Од., IX.112 сл.) изображены как

сознательная карикатура. В «Одиссее» незнакомцу всегда задается вопрос: «Где твой город

(polis) и где твои родители?» А «дикие» всегда трактуются как лишенные морального

сознания, не чувствующие потребности помогать страннику и не испытывающие стыда

перед богами, т. е. лишенные всего того, благодаря чему у человека создается

общественно-политическая жизнь.

К этому нужно прибавить еще и очень острое чувство родины, которым пронизаны

обе поэмы. В «Илиаде» идеальным носителем такого патриотизма является Гектор. Таким,

каким он дан в «Илиаде», его необходимо считать всецело ионийским созданием.

Высказывалось мнение, что в «Илиаде» находим какую-то скрытую полемику против

Ахилла в защиту [112] Гектора, поскольку этот последний совершенно лишен всех тех

низменных черт, которые свойственны Ахиллу, несмотря на все его величие. Такого

величавого и в то же время теплого изображения самоотверженного и в то же время

абсолютно спокойного героя-патриота, какое мы находим в «Илиаде» (VI) с ее

знаменитым эпизодом прощания Гектора с Андромахой, конечно, прежние греки не могли

себе и представить. Это всецело ионийское достижение, а может быть, даже и еще более

позднее, ионийско-аттическое. Д. Мюльдер доходил даже до того, что видел у Гомера

сатиру против греков в защиту враждующих с ними азиатов. Может быть, такая точка

зрения представляет собою крайность. Однако в виде одной из тенденций ее совершенно

необходимо допустить у Гомера.

Но не только военная «Илиада», но и совершенно мирная «Одиссея» вся пронизана

лейтмотивом любви к родине. Как уже не раз указывалось в науке и даже вошло в общее

руководство (В. Шмид), этим гомеровский Одиссей резко отличается от авантюрных

героев прежнего времени, где, например, Ясон в мифах об аргонавтах был прежде всего

искатель приключений и сокровищ и меньше всего какой-нибудь патриот.

Ионийский гений, конечно, не мог удовольствоваться таким сказочным и чисто

приключенческим примитивом. Он внес сюда глубокую и захватывающую идею

возвращения на родину и любви к родине. Этот мотив сразу преобразил первоначальный

сказочно-авантюрный примитив и сделал его произведением гуманизма и высокой морали.

В таком виде сказание об Одиссее и было включено в Троянский цикл, где его ожидали

еще дальнейшие изменения. Здесь оно сразу оказалось возвращением Одиссея из-под

Трои, аналогичным возвращениям других героев (Агамемнона, Менелая), но значительно

превосходящим их по своей глубине чувства и моральной настроенности.

Наконец, здесь мы наблюдаем окончательный переход от мифологии к поэзии. Если

под мифом понимать изображение магически-демонического мира в качестве абсолютной

реальности, то, можно сказать, у Гомера нет никакой мифологии. Правда, вера в богов и

демонов здесь не отрицается, но они даны в такой форме, которая имеет мало общего и с

примитивной народной религией и с духовным углублением религиозных реформаторов.

Гера, Кирка и Калипсо – это женщины в роскошных одеждах, утопающие в наслаждениях,

и все описание их пронизано тонкой эротикой. Самое изображение свидания Зевса и Геры

(Ил., XIV), по мнению многих исследователей (О. Группе), есть не что иное, как пародия

на старый миф о «Священном браке». Очень много пародийного и в знаменитой «Битве

богов» (Ил., XXI). Жрецы и пророки, правда, у Гомера налицо, но едва ли они имеют

какое-нибудь иное значение, кроме чисто сюжетного, т. е. кроме художественного [113]

использования. По поводу всяких чудесных явлений и знамений Гектор, как уже

упоминалось, прямо говорит: «Знаменье лучшее всех – лишь одно: за отчизну сражаться»

(Ил., XII.243). Одиссей (Од., VII.255 сл.) предпочитает ехать на родину к жене, вечному

довольству и бессмертию у нимфы Калипсо. Здесь перед нами та художественная

разработка мифологии, которая ни до тех пор, ни после этого никогда не проявлялась с

такой силой и выразительностью. Привлечение образов богов и демонов у Гомера

совершенно ничем не отличается от использования им всех прочих поэтических ресурсов.

Это совершенно такие же персонажи его художественного произведения, как и самые

обыкновенные герои и люди. И когда Диомед (Ил., V) ранит Афродиту и Ареса, то это

ранение подано так же, как ранение и всякого смертного героя; а когда Афродита спасает

своего любимца Париса (Ил., III), то ее поведение существенно тоже ничем не отличается

от той помощи, какая оказывается обыкновенному боевому товарищу. Если уже это

вообще представляет собою отход от чистой мифологии, то гомеровские поэмы

окончательно превращают эпос в чисто поэтическое создание. Этот колоссальный

переворот греческого мировоззрения произошел только в Ионии.

Далее, упомянутая высокохудожественная религия, разработка мифологии достигает

у Гомера очень большого свободомыслия и многими переживается как прямое

издевательство над религией. Тут, конечно, нет никакого издевательства над, религией, но

это, несомненно, очень далеко от религиозных представлений народных низов и служит