Гончарный круг (сборник)

– А-а, убил, а-а! – завопил, катаясь по земле, Подщипа.

На шум сбежались люди.

– Как же это, Хакар, – развел руками заспанный и напуганный Мелентий, – взял и выстрелил в человека…

Подщипу подняли с земли. Он продолжал кричать. Старик был невозмутим, как сфинкс.

– Во-первых, Мелентий, я выполнял обязанности. Во-вторых, защищал эту девушку. И в-третьих, – Хакар обратился к Подщипе, – перестань орать! Не дробь в патроне была, а соль. От нее пока никто не умирал.

Люди разошлись. Хакар отвел Людмилу в свой дом, дал ей старенький халат покойной жены и сказал, уходя на службу: «Двери запри, будут беспокоить, позовешь меня».

Утром под хохот гидростроителей, собравшихся на работу и смеющихся над притихшим Подщипой, Хакар отвел Людмилу на реку.

– Помойся, с первой машиной отправлю к отцу с матерью, – сказал он ей.

– Нет их у меня, никогда не было, – тихо ответила девушка.

Старик не стал более ничего спрашивать. Пока Людмила купалась в реке, он поднялся на холм Апшару, чтобы собрать дикого щавеля. Высоко в небе, словно отпевая красоты левобережья, тянул жалобную трель жаворонок, густые и спелые травы у холма, склонившись в безысходном унынии, звали косарей. Ничто не напоминало о царственной былой природе округи, над ней витал дух обреченности…

В Ашехабле, пустив в небо струйку дыма, затарахтел желтый грейдер Подщипы. Лязгая гусеницами, урча, машина поехала ко двору Хакара. Тревога обдала холодком душу старика, – Эй, что надумал, негодяй! – сорвалось с его губ.

А Подщипа что надумал, то и делал. Он повалил забор, грушу, затрещала и опрокинулась, ощетинившись прутьями, мазанка… «Мой дом, моя память, мой покой!» – сердце Хакара облилось кровью.

– Надругался, говоришь, а надо мной он не надругался, когда выстрелил? – зло бормотал Подщипа тащущему его с грейдера Мелентию.

– С этого дня ты не работаешь! – заключил Пепельный.

– Ну, и черт с вами! – Подщипа повернулся к подошедшему Хакару. – Говорил я, дед, припомню, нарвался-таки.

– Язык не поворачивается назвать тебя волком, – спокойно ответил старик, – у этого зверя хоть достоинство есть. Ты, Подщипа, мерзкий шакал.

Когда все улеглось, Мелентий положил на плечо Хакару руку.

– Не расстраивайся, рано или поздно это должно было случиться.

– Да, конечно… – кивнул в ответ старик и, как верная собака на могиле хозяина, просидел у руин мазанки до поздней ночи.

– Дедушка, пойдем, полночь уже, – тронула его Людмила.

– Да, да… – стряхнув груз воспоминаний, старик поднялся, потом попросил девушку. – Подай-ка, дочка, вот ту палку.

Они устроились в доме по соседству. С этого дня Хакар уже ходил с клюкой.

Ашехабль сровняли с землей. Не стало ни жилья, ни садов. Старик переселился в небольшой вагончик и по-прежнему по ночам сторожил технику. Но перед этим за неделю он остановил Мелентия, собравшегося в поселок и попросил:

– Возьми с собой Людмилу.

– И куда ее прикажешь определить? – спросил Пепельный.

– Найди Абрека, пусть поселит в мою квартиру. Сирота Людмила, в детдоме выросла.

– А ты потом как?

– Что-нибудь придумаю.

До затопления чаши водохранилища оставались считанные дни. Хакар коротал их на реке, облик которой так и остался неизменным, если не считать лесов, что были вырублены по берегам.

В день сдачи рукотворного моря был устроен митинг. На трибуну поднимались холеные мужи и долго говорили о подвиге гидростроителей, о рыбе, которой будет в избытке, о миллионах тонн риса, что будут выращены. Пионеры вручали им и героям стройки цветы. Народ ликовал. Стоя в стороне, Хакар подумал о том, как иногда могут быть не правы даже тысячи людей. Когда же под бурные аплодисменты перекрыли реку и вода стала заполнять чашу, ушел. Свою горькую чашу он испил до дна. Такой был характер. Не хоронят мать, не отскорбив, не оплакав. Он сделал все, как верный, любящий сын.

На дамбе возле Ашехабля старик остановился. Около полусотни промокших собак, скуля, поджав хвосты, приютились на вершине холма Апшару. Вода подбиралась к ним. Хакар пожалел собак, но он не был Ноем и не имел ковчега, чтобы забрать с вершины тварей. Он был просто старым человеком, шедшим доживать свой век там, где не хотел.

Светило щедро солнце полдня, и Хакар увидел на траве бисеринки влаги. То пробивался у насыпи к жизни родник. Он обрадовался ему, как доброму знамению, расчистил, обложил камнями и подумал: «Если когда-нибудь люди вернутся на эту землю, он напоит их вкусной ключевой водой».

Сатрап

Он появился на ферме утром и заслонил от солнца Асхада, шестилетнего малыша, сидевшего на завалинке дома животноводов.

– Эй, малец, а ну-ка созови мне всех, – бросил незнакомец.

Асхаду коренастый дядя не понравился. Широкие скулы, высокий лоб, цепкие, бегающие глазки, поджатые губы – во всем он почувствовал пришествие на ферму чего-то недоброго. Делать, однако, было нечего, он не привык перечить старшим, пошел по навозной жиже к турлучным сараям.

Через несколько минут люди были в сборе. Прислонился к высохшему дереву и будто слился с ним худосочный скотник Вирам, рядом устроился на разбитом ящике ветфельдшер Хатам с сальным лицом, поодаль от мужчин – мать Асхада, Рахмет, повариха фермы, доярки Мулиат, Сарра, Фаризет.

Они смотрели на незнакомца равнодушно, и только один Хатам – с любопытством и слащавой подобострастностью.

– С этого дня ферма моя, – начал незнакомец, – отныне я ее хозяин, прошу если не любить, так хоть жаловать. Зовут меня Гарун, родом из этих мест, о деле кое-какое представление имею.

Животноводы зашумели.

– Вот те на! – воскликнул Вирам. – Почему с нами не посоветовались, не спросили?

– Ферма – имущество государственное, не ваше, а с ним я поладил, договор на руках, – ответил пришелец.

– Выходит, люди теперь не в счет, государство уже не мы? – продолжал Вирам.

– Я не политик, растолковать эти премудрости не смогу. Одно знаю твердо: работу поставить на ферме должен, кто не хочет идти со мной в упряжке, не держу!

– И быстро это у тебя, сказал – отрубил, – вступила в разговор Фаризет. – Идти нам отсюда некуда, все тут по двадцать годков отработали.

– Знайте тогда свое место! Что набросились на человека, как с цепи сорвались?! – подольстил Хатам. – Сказано вам, хозяин пришел, уважения требует.

Пришелец смерил защитника взглядом. Похоже, слова эти пришлись ему по душе. Хатам продолжил:

– А вы случайно не тот Гарун, кто овцефермой в Санохесе заведовал?

Гарун чуть опешил и недовольно буркнул:

– Нет!

– Жаль. Хороший, говорят, был мужик, хлебосольный, – увидев на его лице замешательство, осторожно закончил Хатам. – Все районное начальство у него пировало.